Скажи Алексу, чтобы не ждал

Можно увезти русского из России, но не Россию из русского, на этот раз я заберу родину с собой, больше ее у меня не отнимут.

Далек обратный путь на Родину,
Как же он далек, как далек!

После гжатских музыкальных вечеров немецкие марши кажутся особенно грубыми. Интересно, что бы ответил на это суждение профессор Хубер, великий знаток и заядлый собиратель немецких народных песен? Впрочем, так называемые солдатские песни, которые разучивают в гитлерюгенде, ему тоже не по вкусу – мол, в них нет ни малейшего намека на народность, только пустой немецкий национализм. Только шум.

– До чего же хочется послушать Баха, – вздыхает Вилли, – я устал от бесконечных завываний о порохе и ждущих невестах.

– Наконец-то мы снова пойдем на концерты! – восторгается Ганс. – Снова услышим Брамса и Бетховена!

Алекс пытается вспомнить, каково это – сидеть в концертном зале, увлеченным и ошеломленным глубинами чувственности, которые могут раскрыть нескольких удачно подобранных нот, но у него не получается: все оркестры и залы кажутся чем-то далеким. Даже любимый Бетховен теперь кажется слишком чуждым, чтобы его сочинения могли тронуть. И виновата во всем Вера со своей балалайкой! Вот что такое музыка! Чайковский, может быть, еще сгодится.

Пока Ганс и Вилли поют хорал Баха как музыкальный акт сопротивления, Алекс закрывает глаза и через некоторое время слышит только игру на фортепиано и мамин голос: «Калинка, калинка, калинка моя…»

Когда он просыпается, в вагоне уже темно. Дождь прекратился, ветер тихонько завывает в щели, солдаты громко храпят во сне. Те немногие, кому не спится, рьяно играют в карты, от них то и дело доносится бранное словечко или сдержанный смех. Вилли спит, уронив голову на колени, видно только его макушку. Рядом сидит Ганс и курит сигарету, сна ни в одном глазу. Алекс вспоминает, как на пути в Россию его самого мучила бессонница. Сейчас она мучает Ганса, ситуация повторяется, только один из них возвращается домой, другой – на чужбину. Интересно, думает Алекс, нашли бы они с Гансом путь друг к другу, если бы жили в другие времена?

– Мы должны действовать совершенно иначе, – лихорадочно бормочет Ганс.

Алекс молчит, он предпочел бы закрыть глаза и вернуться ко сну.

– Мы ошибались, когда думали, что к переменам приведут мыслители, – говорит Ганс. – Интеллектуалы, пф-ф-ф. Пусть рыбак Дмитрий нигде не учился, но он понимает о добре и зле больше многих людей, мнящих себя образованными. Люди, Алекс. Толпы. Чтобы до них достучаться, нужно говорить на понятном им языке. Для обращения к людям нужно найти слова.

– Ш-ш-ш, – шипит Алекс.

С одной стороны, он опасается, что кто-нибудь их подслушает и сделает свои выводы, а с другой – не хочет ничего больше слышать о Германии. Он пытается представить, что бы случилось, если бы сейчас Ганс впервые показал ему свои антигосударственные записи. Как бы он поступил? Стал бы снова рисковать всем ради свободы страны, с которой никак не связан? Если и умирать за свободу страны, то только за Россию!

Ганс неожиданно послушно замолкает и курит, неподвижно сидя в темноте с выпрямленной спиной. Алекс смотрит на него, пока у него не закрываются глаза, пока в ушах снова не звучит «Калинка».

В Варшаве студенческая рота пересаживается из вагона с дырявой брезентовой крышей в поезд отпускников, полный военнослужащих вермахта, скоро они впервые за несколько месяцев увидят своих родителей, жен, детей, становится еще шумнее, звучит еще больше песен. Алекс сидит плечом к плечу с незнакомцами, но его душа и мысли бесконечно далеко. Он думает о Нелли, видит во сне мать, и в полудреме, между сном и явью, они сливаются воедино. Если ему и суждено погибнуть, то только ради них!

Вдруг он видит перед собой дорогое сердцу лицо отца, видит улыбающуюся Njanja, которая готовит чай, видит брата, сестру и даже Элизабет, видит Лило, Кристеля и Софи, и тогда он действительно чувствует что-то похожее на… нет, не тоску по дому и не радостное предвкушение, но по крайней мере что-то, что притупляет боль. Он открывает глаза и начинает болтать с соседом, просто чтобы услышать собственное произношение, раскатистое «р», твердое «х», их он может взять с собой, только их.

В Мюнхен они прибывают холодным дождливым утром. После долгого сидения в тесном вагоне все радостно расходятся, хлынув в разные стороны, превращаясь из солдат в простых людей. Алекса охватывает нетерпение, ему кажется, что он движется слишком медленно. Не в силах больше ждать, он срывает с себя кепку и подставляет дождю вспотевшие немытые волосы. Он бы с удовольствием разделся до белья прямо здесь, избавился бы от вонючей солдатской формы и вернулся к гражданской жизни! К жизни!

Пока остальные солдаты пятиконечной звездой разбегаются в разные стороны, Ганс стоит на перроне и изучает расписание поездов. Перед отъездом в Россию ему пришлось отказаться от своей студенческой комнаты, он сделал это с тяжелым сердцем, но экономия была весьма значительной. Скорее всего, теперь он смотрит расписание ближайшего поезда в Ульм.