Скажи Алексу, чтобы не ждал

– И слышать не хочу, – отрезал старший брат Розы и добавил, что это слишком опасно, более того – совершенно бессмысленно. Можно подумать, на Гитлера произведут впечатление несколько красивых слов. Ганс, конечно, горячо запротестовал, но, по правде говоря, такие мысли часто приходили ему в голову. Что делать, если слов окажется недостаточно? Что тогда? Впрочем, он быстро отбрасывал эту мысль в сторону, как отбрасывал все неприятные мысли: ему не до осенней тоски. Проигранная битва – это не проигранная война, и чужие сомнения только подстегивают Ганса сильнее. Вот увидите, вы все увидите! А завтра мы поедем в Хемниц к этому Харнаку, он поможет!

На протяжении всей поездки Алекс был довольно молчалив. Если он и говорил, то исключительно с дамами. Например, долго беседовал с Розой, снова превратившись в общительного русского парня, Роза от души смеялась, но о политике они не сказали ни слова.

Ганс злился: не то чтобы Роза для него что-то значила, совсем наоборот, однако его безмерно беспокоило то, что Алекс шутил с ней, а о важных вещах молчал.

Ганс невольно вспоминает время, когда они с Алексом могли молчать друг с другом. Все между ними было иначе, они всегда понимали друг друга. Теперь Ганс понятия не имеет, о чем Алекс думает. Наверное потому, что теперь он думает только по-русски.

– О чем ты сейчас думаешь, Алекс?

– Я? Ни о чем.

– А следовало бы, – отвечает Ганс немного резче, чем собирался. – Подумай о том, чего мы можем добиться, особенно сейчас, когда союзники так близко, подумай о свободе, подумай о будущем!

Но Алекс не отвечает.

Зима 1942 года

– Ну вот, – говорит Софи, положив на стол рождественский венок с четырьмя свечами, – теперь даже в разгар зимы у нас дома будет немного зелени.

Ганс считает, что рождественский венок слишком велик для маленького столика и что во время еды он будет мешаться, однако с улыбкой достает спички, чтобы зажечь свечку.

– Нет, надо дождаться воскресенья, – упрекает Софи, и Ганс думает, что ему нужно привыкнуть к жизни с женщиной.

Гансу пришлось использовать всю силу своего убеждения, чтобы увезти сестру из родительского дома. «Пусть Софи приезжает на выходные, – предложил он, – и помогает с домашними делами на каникулах, но сейчас ей нужно вернуться к учебе, особенно учитывая, сколько времени она потеряла из-за проклятой трудовой повинности». В конце концов согласилась даже Инге, и Софи позволили уехать.

Тогда Ганс приступил к поиску квартиры, где сможет жить вместе с сестрой. Как говорится, сила любви растет пропорционально квадрату расстояния, и во время своего пребывания в России он часто думал о Софи. В воспоминаниях ее нравоучения и упреки казались не столько утомительными, сколько милыми, а строгость, с которой она относилась к важным для нее людям, – Ганс должен радоваться, что входит в их число, – заслуживала восхищения.

Чаще всего Ганс вспоминал сестру тогда, когда Алекс находился в компании своих русских. Обычно Ганс находился там вместе с ним, впрочем, «вместе» – не совсем верное слово, Ганс почти не понимал их разговоров, только отдельные слова и отрывки, которые переводил ему Алекс. В такие минуты Ганс думал о том, что всегда мог поговорить с Софи.

Еще он часто думал о Кристеле, ему не терпелось вернуться домой и возобновить их беседы о Боге, однако эта возможность неожиданно испарилась: Кристеля снова переводят, на этот раз в Инсбрук, в пустынную лощину между горами, куда почти не проникает дневной свет. Жене его скоро рожать, она в отчаянии. Кристель выглядел очень подавленным, когда они с Алексом и Гансом пили вино на прощание – снова прощание, сколько их еще будет, сколько можно вынести.

– Если все, что говорят о Сталинграде, правда, то я не знаю, что будет дальше, – вздохнул Кристель.

– Если все, что говорят о Сталинграде, правда, то война закончилась, и Россия празднует победу, – ответил Алекс.

Он говорил таким довольным тоном, что стало неприятно, хотя Ганс не желает России ничего, кроме победы. Но Фриц, жених Софи, сейчас находится под Сталинградом, как и множество других мужчин, молодых, моложе него самого, чьих-то сыновей – вот о чем, наверное, думает сейчас Кристель. О сыновьях. Если будущее кого-то и волнует, так это Кристеля. Ему, как никому другому, удается выразить словами надвигающееся безумие.

– Запиши это, – шепнул ему Ганс, когда они, прощаясь, обнялись в дверях. – Ни о чем не спрашивай, просто запиши все, что говорил. Ты лучше меня говоришь о чувствах.

– Мне не нужно ни о чем спрашивать, – ответил Кристель, – я знаю, что это вы пишете политические листовки.

Ганс удивленно отстранился:

– Алекс тебе сказал?!

Кристель покачал головой:

– Он ничего не говорил, но и тайны хранить не умеет. Его необдуманные высказывания… в итоге все очевидно. Я прекрасно знаю, что поставлено на карту. С одной стороны – моя жизнь, с другой – будущее моих детей.

Ганс воспринял его слова как согласие.