Скажи Алексу, чтобы не ждал

– Я прочту вашу писанину, – бормочет он, – но только разочек. Знаете, ведь это в некотором роде философское эссе…

– Ничего подобного, – вмешивается Алекс, но профессор Хубер невозмутимо продолжает:

– Это творческая работа двух ретивых медиков, которые попросили меня дать свое экспертное заключение. Я очень серьезно отношусь к преподавательской деятельности и не могу отвечать за содержание этой работы, которое, разумеется, является предметом строжайшей конфиденциальности. Не так ли, господа?

Ганс улыбается:

– Спасибо, господин профессор.

Наверху Биргит начинает играть менуэт заново.

Зима 1943 года

Рождественские каникулы закончились, и Ганс с Софи вернулись в Мюнхен, по официальной версии – чтобы продолжить учебу, по неофициальной – чтобы пытаться свергнуть власть. Сегодня Вилли с Алексом пришли в квартиру Ганса и Софи, они, как четверка генералов, стоят вокруг обеденного столика, положив на него руки, и обдумывают план сражения, которое существует пока только у них в головах. Вилли отчитывается о том, как съездил к старым знакомым, которых пытался привлечь в сторонники. Пока, правда, без особого успеха – мол, опасность слишком велика, шансы на успех слишком малы, слишком много «если» и «но», слишком много непреодолимой нерешительности. Вилли выглядит заметно подавленным: от набожных католиков он ждал куда большего, чем пустые ободряющие фразы. Оптимизм Ганса остается непоколебимым, несмотря ни на что.

– Они одумаются, Вилли, они поддержат нас. Вот увидишь, они поймут, что иначе нельзя. Я возлагаю большие надежды на этого Фалька Харнака!

Он ни словом не обмолвился о том, что ноябрьская встреча в Хемнице прошла не так успешно, как ожидалось.

Поначалу Харнак спрашивал о Лило, о том, как она поживает и чем занимается:

– Передайте ей мои искренние соболезнования по поводу гибели мужа.

Ганс понял, что Лило совсем не подготовила своего знакомого к истинной цели этого визита. После, казалось бы, вечности бессмысленной болтовни он попытался перевести тему и заговорил о политической деятельности, лицо Харнака окаменело.

– Вам известно, что мой брат и невестка сейчас находятся в тюрьме по обвинению в государственной измене? – спросил он тихим, сухим голосом.

– Поэтому мы и приехали, – сказал Ганс, – вы должны нам помочь. Нам нужны вы, ваши связи.

В ответ они снова услышали слова о большой опасности и низком шансе на успех, о том, что «вас слишком мало», а «их слишком много», о необходимости выждать. Харнак говорил так, будто он был мудрым стариком, а Ганс и Алекс – двумя школьниками, хотя на самом деле их разделяло всего несколько лет. Ганса это раздражало, и он постоянно перебивал:

– Да поймите же вы, нельзя больше ждать! Поэтому мы и пришли к вам!

Алекс, напротив, ничего не говорил и только печально смотрел перед собой, то ли разочарованный, то ли снова думая о России.

В конце концов Харнак дал им адрес некоего герра Бонхеффера, теолога и антифашиста («Сходите к нему, возможно, он решит вам помочь»), а на прощание сказал, что в новом году приедет в Мюнхен и навестит дорогую Лило. Но пока это все, что он может для них сделать.

Конечно же, Ганс воспринял его слова как согласие. «Я возлагаю большие надежды на этого Фалька Харнака! Он знает нужных людей!»

Ганс не упоминает о том, что в декабре брата Харнака казнили за государственную измену и что его жена находится в камере смертников. Остальные и так знают, зачем постоянно напоминать себе об угрозе смерти, если думать надо об идеях? Об идеях, которые соединят Берлин с Мюнхеном и объединят всю Германию, об идеях, которые бессмертны. Ганс не хочет думать ни о чем, кроме этого бессмертия, и не говорит ни о чем другом.

Они стоят, строят планы, курят и между делом пьют чай, позабыв о выступлении гауляйтера на четырехсот семидесятилетии университета, которое сейчас проходит в Немецком музее. Посещение этого мероприятия обязательно для всех студентов, но никто из них четверых туда не пошел. Саботаж всех фашистских мероприятий – это, пожалуй, самая приятная часть пассивного сопротивления. Трудно представить себе что-то ужаснее и вместе с тем скучнее, чем самовосхваление партийной шишки, а гауляйтер Мюнхена и Верхней Баварии – особенно мерзкий тип.

А вот Гизела Шертлинг появилась в конгресс-зале Немецкого музея как раз к тому времени, когда должно было состояться выступление гауляйтера. Несколько минут она высматривала Софи, а потом села в верхнем ряду. Наверху сидят женщины, внизу – мужчины, таков порядок, а солдаты студенческих рот должны явиться в форме. Некоторые из них часами маршировали по городу в честь гауляйтера – по долгу службы, а не по собственному желанию. Раненых на войне сажают в первые ряды, как будто гауляйтер может исцелить их словами точно мессия.