Скажи Алексу, чтобы не ждал

Гауляйтер, в свою очередь, ошарашенно оглядывается по сторонам, словно не может – и не хочет! – осознавать происходящее.

Гизела вскакивает на ноги и тоже кричит, тоже стучит кулаком по стене в такт своему бешеному сердцебиению. Она так долго, слишком долго была статуей, и как же здорово наконец ожить! Человеческий поток выносит ее на улицу.

– Мы устроим демонстрацию! – кричит кто-то рядом. – Пойдем к Изарским воротам! Мы не потерпим такой наглости!

Устроить демонстрацию, отказываться что-то терпеть – фразы давно минувших времен, теперь они снова обретают значение, и внезапно Гизела чувствует веяние того, о чем постоянно говорит Софи и чего сама она до сих пор не понимала.

Они толпой идут по городу, горланя старые студенческие песни о свободе и независимости. Гизела не знает текста, но от всей души поет бессмысленные слова, которые в толпе обретают смысл.

Они подходят к Изарским воротам, а потом идут дальше, выстрелов не слышно, отдельные аресты некоторых демонстрантов не могут остановить шествие – их слишком много, слишком много. И только сгущающейся темноте удается сделать то, что не удается полиции, – в сумерках пение и крики постепенно стихают, постепенно студенты один за другим отделяются от толпы и расходятся по домам, возвращаясь к своим учебным пособиям и бомбоубежищам, и только самые неугомонные продолжают ходить по улицам, выкрикивая лозунги.

Гизела остается стоять.

– Софи! Я должна увидеть Софи, – говорит она себе. – Я должна обо всем рассказать Софи! – И бросается бежать.

Однако Софи нет дома. Зато есть ее брат. Ганс с недовольным видом открывает дверь, он выглядит так, словно Гизела подняла его с кровати, – и одновременно так, словно он несколько дней не спал. Но стоит ему узнать Гизелу, как его лицо озаряется усталой улыбкой.

– К сожалению, Софи нет дома, – говорит Ганс. – Они с Алексом ушли на концерт. Проходите, фройляйн Шертлинг. Вы выглядите так, будто вам не помешает чашечка чая.

Только сейчас Гизела замечает, что пальто ее застегнуто криво, одна из двух кос расплелась, и волосы беспорядочно свисают на плечо. На мгновение она задумывается о том, что сказала бы на это мама – незамужняя девушка наедине с молодым человеком… Но потом Гизела понимает, что больше не может молчать: ей нужно кому-нибудь рассказать о том, что произошло на улицах и в ней самой, и Ганс в роли слушателя устраивает ее не меньше Софи.

Стоит Гансу закрыть за Гизелой дверь, как слова начинают литься из нее рекой – она рассказывает о пьяном гауляйтере и его оскорблениях, о скандирующих возмущенных студентах, о стучании костылей и сапог. К тому времени, как она доходит до шествия по улицам – толпой, рука об руку, с песнями и лозунгами, – Ганс больше не может оставаться на месте. Он рвется выйти к демонстрантам, но Гизела его останавливает:

– Все уже разошлись!

Она не знает, так ли это, но не хочет, чтобы он уходил.

Ганс мечется по тесной комнатке взад и вперед, как тигр в клетке, слушает и постоянно перебивает:

– Сколько было студенток? А студентов? И все они, все они протестовали? Правда?

Гизела кивает, она и сама понимает, насколько неправдоподобно звучит ее рассказ. Внезапно она начинает сомневаться в собственной памяти: неужели в оглушительном шуме никто не кричал «Хайль Гитлер!», неужели никто не смеялся над ужасными шутками гауляйтера?

Чем больше Ганс спрашивает, тем больше Гизела путается: я точно не помню, я даже не знаю… И вообще, произошло ли что-то серьезное или ее воображение раздуло незначительное происшествие до огромных размеров? Но потом Гизела понимает: совсем не важно, что она говорит, – Ганс, судя по всему, уже создал в своей голове желаемый образ произошедшего. Образ революции.

– Вот оно, – бормочет он, – то, к чему мы стремились, Алекс, я, Софи. Время наконец пришло.

Вдруг он оказывается совсем рядом и заключает Гизелу в крепкие объятия. Она испуганно вздрагивает, ей хочется оттолкнуть его, но только в первую секунду. Уже во вторую ей хочется раствориться в объятиях Ганса, потому что с ним она снова чувствует дух перемен и дуновение великой свободы, которые почувствовала сегодня на улице. Гизела не ошиблась – есть сила могущественнее Гитлера, и внезапно отчий дом с его непререкаемыми догмами национал-социализма и морали ощущается чем-то далеким. Гизеле кажется, что только сегодня она стала самостоятельной личностью. Она еще крепче прижимается к Гансу.

– Всего один поцелуй, – шепчет он. – Один поцелуй в этот особенный день.

И Гизела дарит Гансу этот поцелуй, но потом он, конечно, хочет большего. Ему нужно все, на меньшее он не согласен. Как и всегда.

– Ты не можешь отказать обреченному на смерть в последнем желании.

– Ты что, обречен на смерть? – со смехом спрашивает Гизела, но потом вспоминает его слова: «Вот оно, то, к чему мы стремились, Алекс, я, Софи» – и вздрагивает.

– Если ты меня не услышишь, то мне так или иначе придется покончить с собой!

– Не говори таких страшных вещей! Ты меня пугаешь!