Скажи Алексу, чтобы не ждал

Отъехав достаточно далеко, Алекс останавливается, чтобы успокоить сердцебиение. Интересно, сколько человек находится в заводских бараках? Наверное, семьдесят или восемьдесят. Максимум – сто. Говорят, в Берлине есть лагеря для военнопленных, где содержится в десять раз больше. Все, что нужно сделать, – это найти подходящую одежду и присоединиться к одной из многих колонн, возвращающихся вечером с заводов, чужой среди чужих, в таком большом лагере даже охрана не может знать всех заключенных в лицо. Если кто-нибудь спросит, Алекс ответит: «А ты что, не знаешь? Я Саша, Саша из Гжатска!»

Такое не сработало бы даже в бульварном романчике, однако от одной этой мысли Алексу становится спокойнее. Уйти в подполье, исчезнуть если не в России, то хотя бы среди русских. Все равно эта война долго не продлится.

Алекс трогается с места, но велосипед с трудом катится по заснеженным улицам. Сейчас рюкзак еще легче, однако давит на плечи сильнее прежнего. Алекс едет к Гансу и Софи, как и каждый вечер. Теперь у него даже есть собственный ключ от их от квартиры.

– Ведь ты приходишь сюда часто, – объяснил Ганс тем же тоном, что некогда Лило, но имел в виду нечто совершенно иное. Вся квартира полна улик. Если что-то случится с ним или Софи, Алекс сможет прийти сюда и «замести следы». Конечно, Ганс никогда бы так не выразился – ни вслух, ни даже мысленно.

– Суть тайной организации в том, чтобы оставаться тайной, – любит говорить он и злится на любое «что, если» или «а вдруг»: не должно быть «если» или «вдруг», есть только план А.

Правда, иногда он говорит:

– Если нас обнаружат, я скроюсь в Югославии.

Можно подумать, сейчас это проще простого.

К тому времени, как Алекс подъезжает к дому, уже успевает стемнеть. Ни один фонарь не освещает путь – ни малочисленным прохожим, ни многочисленным самолетам союзников. Алекс вспоминает, как в прошлом году они с Гансом отмечали свое тихое Рождество; сегодня то Рождество кажется столь же далеким, как его родина. Ворота еще не заперты, и Алекс проходит к флигелю. Не успевает он вставить ключ в дверь, как она распахивается. Как ни странно, на пороге стоит не Ганс и не Софи, а Вилли.

– Мы услышали шаги, – говорит Вилли вместо приветствия, – и подумали, что пришел профессор Хубер.

– Что, разочарованы? – спрашивает Алекс. Он, конечно, шутит, но голос его звучит немного обиженно.

– Конечно, нет, – спешит заверить его Вилли. – Входи!

Ганс влетает в комнату так стремительно, что чуть не проливает свежезаваренный чай. Он говорит, что чуть позже откроет бутылку вина – смотритель дома оказался спекулянтом на черном рынке, поэтому вина здесь в избытке. Кроме того, если смотритель о чем-то прознает, у них есть на него компромат.

«Чего-то не хватает», – думает Алекс и вскоре понимает: «не чего-то», а «кого-то».

– Бедная Софи уехала в Ульм, – объясняет Ганс. – Маме по-прежнему нездоровится, а теперь еще и Инге заболела.

Алекс с удивлением обнаруживает, что скучает по Софи. С тех пор как он вернулся из России, Софи больше не ведет себя странно, не запинается во время разговора с ним, не хихикает безо всякой на то причины. Пусть она по-прежнему называет его Шуриком, но теперь это прозвище звучит обычно. Видимо, пока она работала на заводе, у нее было достаточно времени, чтобы подумать. И о нем тоже.

Да, теперь Алекс скучает по Софи, особенно по ее молчанию – Ганс говорит и говорит, куда только подевалась глубокомысленная тишина, которая их связывала? Алекс садится на один из стульев и раскуривает трубку, сначала вспоминает нежные глаза Софи, а потом – страстные очи Нелли, некоторое время наблюдает за Гансом, не слыша ни слова, и думает: «Теперь я понимаю, что имела в виду мачеха, когда говорила о глазах фанатика».

Ганс всегда говорит о демократии как о свершившемся факте, осталось лишь согласовать несколько досадных мелочей! Кажется, он уже готов раздавать министерские посты.

«Быть может, демократия не нужна вовсе, – упрямо думает Алекс, – быть может, после национал-социализма наступит монархия с добрым, верующим в Бога царем. Впрочем, это Германия. Что здесь значит доброта и вера в Бога? Что я понимаю в Германии, откуда мне знать, что лучше для этой страны? Я знаю только, что режиму Гитлера должен прийти конец – даже одна сотая Тысячелетнего рейха причинила бы достаточно горя».

А Ганс все говорит и говорит, Вилли кивает, и Алекс больше не понимает их языка.

Бутылка вина наполовину выпита, Вилли с Гансом вовсю предаются фантазиям о будущем, когда раздается звонок в дверь.

– Профессор, – с сияющими глазами шепчет Ганс и торжественно поднимается.

Профессор Хубер похож на человека, спешащего под покровом ночи к любовнице. Ганс уже давно закрыл дверь, однако профессор продолжает нервно оглядываться через плечо, не снимая шляпы и пальто. «Он еще ничего не решил и в любую минуту может встать и уйти», – думает Алекс, чувствуя короткий укол зависти.

Заметив Вилли, профессор Хубер удивленно приподнимает брови, но бормочет только:

– Мне следовало догадаться. – А Вилли немного виновато улыбается.