Сходство

Он долго-долго молчал – я уже думала, связь прервалась или он бросил на столе трубку, а сам вышел на улицу и стоит, опершись на ограду, вдыхая всей грудью прохладный вечерний деревенский воздух.

Топот на лестнице, чьи-то жалобы на бесконечную писанину, громовой хохот Мейера – возвращались с обеда мои коллеги. “Быстрей, – хотела поторопить я, – времени у нас в обрез”.

Наконец он вздохнул, глубоко и протяжно.

– Знаете, что мне вспомнилось? – сказал он. – Вечер перед побегом, последним. Мы поужинали, сидели на веранде, Грейси у меня из кружки пиво отхлебывала. И такая она была красавица! Вылитая мать. Спокойная, раз в кои-то веки. Улыбалась мне. Я думал… в общем, думал, угомонилась наконец-то. Может, приглянулся ей кто из батраков – взгляд у нее был такой, влюбленный. Я сказал про себя: “Славная у нас дочурка, Рэчел. Правда, красотка? И все-то у нее хорошо”.

Замелькали в голове странные мысли, закружили, как мотыльки. Фрэнк ничего ему не сказал – ни про спецоперацию, ни про меня.

– Так и есть, мистер Корриган, – подхватила я. – Все у нее сложилось по-своему хорошо.

– Может быть, – отозвался он. – Похоже на то. Жаль вот только… – Где-то снова послышался птичий крик, долгий, как сирена, и растаял вдали. – Вот что я сказать хочу: вы, видно, правы, не желал он ей смерти. Да только все к тому шло, не он, так другой. Она была не как все. Пыталась от мира убежать, с девяти лет.

В дежурку вломился Мейер, рявкнул на меня, вывалил на стол большой липкий кусок торта и стал его терзать. Я слушала помехи в трубке и представляла стада диких лошадей на бескрайних равнинах Америки или Австралии – как они скачут на воле, спасаются от рысей или динго, щиплют траву, как золотятся на жарком солнце их бока и спутанные гривы. Алан, мой друг детства, работал однажды целое лето на ранчо в Вайоминге по студенческому обмену. Он видел, как этих лошадей объезжают. И рассказывал, что попадаются время от времени совсем дикие, их не объездишь. Рвут узду, бьются о загородку, разбивают в кровь ноги, раздирают шею и, обессилев, умирают.

Фрэнк оказался прав: после операции “Зеркало” все обошлось – никого из нас не уволили, не посадили, а значит, по меркам Фрэнка, все “тип-топ”. Сократили ему отпуск на три дня, объявили выговор – якобы не уследил за ходом операции; при таком раскладе отделу внутренних расследований нужен был козел отпущения, и они с радостью набросились на Фрэнка. Журналисты хотели поднять гвалт насчет зверств полиции, но их даже на порог не пустили, им удалось лишь заснять, как Раф показывает фотографу средний палец; снимок напечатали в желтой газетенке, изображение пальца было размыто, дабы не смущать детей. Меня направили, как положено, к психиатру, тот мне обрадовался, как старой знакомой; я продемонстрировала симптомы легкого душевного потрясения, через несколько недель они без следа исчезли его стараниями, а я, получив допуск к работе, стала сама расхлебывать последствия операции “Зеркало”.

Теперь мы знали, откуда отправлены открытки, поэтому найти следы Лекси не составило труда. Можно было и не искать – если она что и натворила до того, как сюда попала, это не наша забота, – но Фрэнк все равно нашел. И передал мне папку с делом, со штампом “ЗАКРЫТО”, не приложив записки.

В Сиднее ее следов так и не обнаружили, только один серфингист сказал, что, кажется, видел ее на пляже Мэнли-Бич, она продавала мороженое, и звали ее, кажется, Хейзл, но слишком уж ненадежный свидетель – сомневался, да и туповат; а в Новой Зеландии она была Наоми Баллантайн, лучший администратор в агентстве по найму временных сотрудников, и сбежала, когда довольный клиент предложил ей постоянную работу. В Сан-Франциско она была девчонкой-хиппи по имени Аланна Голдмен, работала в пляжном киоске, вечерами курила травку у костров; на фотографиях, что хранили у себя друзья, – кудри по пояс, растрепанные океанским ветром, ожерелья из ракушек, обрезанные джинсы. В Ливерпуле она была Мэгз Маккензи, начинающий дизайнер головных уборов, – по будням разносила коктейли в модном баре, по выходным продавала на рынке шляпки собственной работы; на фото она в широкополой шляпе из красного бархата, отделанной шелком и кружевом, хохочет. Ее соседки по квартире – заводные девчонки-полуночницы – были, как и она, свободных профессий: модельеры, бэк-вокалистки, ваятельницы “городских скульптур”; за две недели до ее побега, рассказывали они, ей предложили контракт с модным бутиком. Они совсем не забеспокоились, когда проснулись утром, а ее нет. Мэгз не пропадет, говорили они, у нее всегда все хорошо.