Скитальцы. Пьесы 1918–1924

                                          Вот видишь ли, – я мучусь…
             Мне кажется порой: душа – в плену, —
             рыдающая буря в лабиринте
             гудящих жил, костей и перепонок.
             Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
             под пальцами толчки тугие сердца,
             здесь – за ребром – и здесь, на кисти, – отзвук.
             И видеть, мыслить я боюсь – опоры
             нет у меня, – зацепки нет. Когда‐то
             я тихо верил в облачного старца,
             сидящего средь призраков благих.
             Потом в опустошительные книги
             качнулся я. Есть книги как пожары…
             Сгорело все. Я был один. Тянуло
             пустынной гарью сумрачных сомнений, —
             и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —
             большеголовый, тяжкий, напряженный,
             в пронзительно сверкающих очках,
             с распоротою жабой на ладони…
             Ты щипчиками вытащил за узел
             мои слепые слипшиеся мысли,
             распутал их, – и страшной простотой
             мои сомненья заменил… Наука
             сказала мне: «Вот – мир», – и я увидел
             ком земляной в пространстве непостижном —
             червивый ком, вращеньем округленный,
             тут плесенью, там инеем покрытый…
             И стала жизнь от этой простоты
             еще сложней. По ледяной громаде
             я заскользил. Догадки мировые —
             все, древние и новые, – о цели,
             о смысле сущего – все, все исчезли
             пред выводом твоим неуязвимым:
             ни цели нет, ни смысла; а меж тем
             я втайне знал, что есть они!.. Полгода
             так мучусь я. Бывают, правда, утра
             прозрачные, восторженно-земные,
             когда душа моя – подкидыш хилый —
             от солнца розовеет и смеется
             и матери неведомой прощает…
             Но, с темнотой, чудовищный недуг
             меня опять охватывает, душит:
             средь ужаса и гула звездной ночи
             теряюсь я; и страшно мне не только
             мое непониманье, – страшен голос,
             мне шепчущий, что вот еще усилье
             и все пойму я… Гонвил, ты любил
             свою жену?..

Гонвил

                                        Незвучною любовью,
             мой друг, – незвучной, но глубокой… Что же
             меня ты спрашиваешь?

Эдмонд

                                                              Так. Не знаю…
             Прости меня… Не надо ведь о мертвых
             упоминать… О чем мы говорили?
             Да, – о моем недуге: я боюсь
             существовать… Недуг необычайный,
             мучительный, – и признаки его:
             озноб, тоска и головокруженье.
             Приводит он к безумию. Лекарство,
             однако, есть. Совсем простое. Гонвил,
             решил я умереть.

Гонвил

                                                Похвально. Как же
             ты умереть желаешь?

Эдмонд

                                                    Дай мне яду.

Гонвил

             Ты шутишь?

Эдмонд

                                       Там, вон там, в стене, на полке,
             за черной занавеской, – знаю, знаю, —
             стоят, блестят наполненные склянки,
             как разноцветные оконца – в вечность…

Гонвил

             …Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —
             кого‐нибудь ведь любишь ты на свете?
             Иль, может быть, любовью ты обманут?

Эдмонд

             Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
             дивятся все и надо мной смеются,
             как, может быть, цветущие каштаны
             над траурным смеются кипарисом.

Гонвил