Скорбь сатаны

Двадцать первого мая я отправился с Лючио в Виллосмир, желая быть на месте раньше гостей, которых ожидал. Aмиэль поехал с нами; Морриса я оставил в Гранд-Отеле, чтобы присмотреть за вещами и выслать могущие быть на мое имя телеграммы и письма. Погода стояла тихая, теплая и светлая; молодой месяц чуть виднелся над горизонтом, когда мы уселись в коляску, ожидавшую нас около пустынной маленькой станции. Железнодорожные служащие поклонились нам обоим с подобострастной вежливостью, смотря на Лючио не то со страхом, не то с удивлением; когда мы въехали в чудную аллею Виллосмир, усаженную дубом и березой, я не мог удержать восторженного восклицания при виде праздничных украшений. Многочисленные арки, отделанные флагами и цветами, составляли нечто вроде свода; гирлянды чудных цветов висели между деревьями, соединяя даже нижние их ветви. Вход в дом был задрапирован пунцовым шелком, подобранным пышными белыми розами, а когда мы вышли из коляски, дверь бесшумно распахнулась, и перед нами явился изящный паж в красной ливрее, шитой золотом.

— Мне кажется, — обратился ко мне Лючио, — что вы найдете все благоустроенным, конечно, насколько земные средства это позволяют; всех служащих я нанял исключительно для этого случая, я с ними уже договорился, и они знают свои обязанности; вы можете быть совершенно покойны.

Я положительно не находил слов, чтобы выразить свое бесконечное довольство и поблагодарить князя за изысканность, с которой весь дом был украшен. Я бродил по комнатам и восхищался все более и более при виде всего того, что может дать богатство. Бальная зала превратилась в маленький театр, сцена была отделена толстой занавесью из золотистого шелка, на которой виднелись известные строки Шекспира, начертанные выпуклыми буквами:

«Весь мир — сцена. Мужчины и женщины актеры»

Гостиная, находящаяся рядом с залой, поражала своей фееричной красотой; вокруг стен были расположены клумбы пышных роз, белых и красных; в одном углу эти розы возвышались почти до потолка, скрывая помещение, приготовленное для оркестра.

— Я заказал несколько живых картин, чтоб заполнить время, — небрежно заметил князь, — светским людям все скоро надоедает, приходится придумывать разные удовольствия, чтобы развлечь мозги тех которые не желают или не могут занять их чем-нибудь дельным. Люди даже не способны долго разговаривать, так как им положительно не о чем говорить. Нет, не выходите в сад; оставьте себе несколько сюрпризов на завтрашний день. Пойдемте лучше обедать. — И, взяв меня за руку, Лючио повел меня в столовую. Стол был накрыт особенно изящно, и четыре лакея в пунцовых ливреях, шитых золотом ожидали нас. Амиэль, весь в черном, как всегда степенно стоял за стулом своего хозяина. Мы наедались роскошным изысканным обедом, по окончании которого вышли на террасу, чтобы покурить.

— Вы все делаете, как бы по волшебству, Лючио, — сказал я, с удивлением глядя на своего друга. — Все эти чудные декорации, воспитанные лакеи…

— Деньги,… друг мой, все деньги, — прервал меня князь со смехом. — Деньги — жезл дьявола, они дают Вам роскошную жизнь короля, без его ответственности, вопрос лишь сводится к цене…

— И к вкусу, — заметил я.

— Да, и к вкусу. Некоторые богачи имеют меньше вкуса, чем любой мелкий торговец. Я знаю одного такого креза, который неминуемо привлекает внимание гостей к ценности своей обстановки. Последний раз, когда я был у него, он показал мне безобразное фарфоровое блюдо, единственное в своем роде во всем мире, и объявил мне, что заплатил за него тысячу фунтов… «Разбейте его, — тихо сказал я ему, — у вас, по крайней мере, будет приятное сознание, что вы уничтожили на тысячу фунтов безобразия». Джеффри, я жалею, что вы не видели выражения его лица. После этого он мне больше ничего не показывал.

Я засмеялся, и мы прошлись несколько раз по террасе молча. Внезапно я заметил, что князь пристально смотрит на меня. Я обернул голову; наши глаза встретились. Лючио улыбнулся.

— Я задумался над вопросом, что стало бы с вашей жизнью, если бы вы не унаследовали бы вашими миллионами и не встретились бы со мной?

— Вероятно, я умер бы с голоду, — ответил я, — сдох бы, как крыса в своей норе от нужды и несчастья!

— Не думаю, — задумчиво сказал Риманец, — пожалуй, вы сделались бы великим писателем.

— Отчего вы это говорите теперь? — спросил я.

— Потому что я только что прочел вашу книгу. В ней тонкие мысли, и если бы эти мысли истекали из искреннего убеждения, со временем они овладели бы толпой, потому что они здоровые и ценные. Например, вы пишете о Боге; однако, судя по вашим же словам, вы в Бога не верили, когда писали о Нем. Итак, ваша книга не истекает из внутреннего искреннего убеждения, и в этом лежит тайна вашей неудачи. Каждый читатель ясно видит, что вы не верите тому, что пишете, а труба бессмертной славы звучит лишь для искренних писателей.