Скорбь сатаны

— Вы это поняли сразу? — повторила она слегка пренебрежительным голосом, — но вы и теперь не понимаете, что стало со мной, и я вам пока этого не скажу, Джеффри, — продолжала она, слегка отстранившись и срывая несколько голубых колокольчиков, в изобилии растущих на поляне у наших ног, — посмотрите на эти цветочки, невинно и смирно растущие на берегу Авона. Они напоминают мне о том, чем я была, тут на этом самом месте, я была вполне счастлива и также невинна, как они. Я даже не подозревала, что существует зло, и единственная любовь, о которой я мечтала, была любовь волшебного принца к волшебной принцессе, любовь чистая, как эти цветы. Да, я была такой, какой желала бы быть теперь!

— Вы прекраснее и лучше всего на свете, — сказал я ревностно, с восторгом глядя на сменяющаяся выражения ее безупречно-красивого лица.

— Вы судите, как каждый мужчина, выбравший жену по своему вкусу, — заметила Сибилла, возвращаясь к своему обычному тону холодного цинизма. — Однако я знаю себя лучше, чем вы меня знаете! Вы говорите, что я прекрасная и чудная, но вы не можете сказать, что добрая! Нет, я не добра, ведь, и любовь, которая меня сжигает…

— Что? — перебил я быстро, хватая ее руки, наполненные голубыми колокольчиками и пытливо вглядываясь в ее лицо, — я знаю раньше, чем вы это скажете, что ваша любовь чиста и нежна, как должна быть любовь женщины.

Сибилла ничего не ответила и улыбнулась чарующей улыбкой.

— Если вы знаете, то мне нечего вам говорить, — ответила она, наконец, — но нам пора возвратиться к гостям, а то вас обвинят в неумении принимать.

— Некому меня обвинять, — сказал я, нежно обнимая ее, — я репортеров не приглашал.

— Вот трубы дома, где живет знаменитая Мэвис Клер, — внезапно заметила моя невеста.

— Да, — ответил я быстро. — Риманец и я, мы сделали ей визит. Ее сейчас нет, а то она была бы у меня сегодня.

— Она вам понравилась? — спросила Сибилла.

— Очень приятная женщина.

— А князь также очарован ею?

— Мне кажется, — ответил я, улыбаясь, — что она ему нравится больше остальных женщин. Он был крайне вежлив с ней и даже казался смущенным в ее присутствии… Но вам холодно, Сибилла, — воскликнул я, с тревогой глядя на ее побледневшее лицо — уйдем лучше подальше от реки, здесь действительно сыро.

— Да, вернемтесь в сад, там солнце, — ответа девушка рассеянно. — Итак, ваш оригинальный друг и ненавистник женщин нашел, однако, возможность преклониться перед Мэвис Клер? Какая она счастливая: свободная, знаменитая, она верит во все хорошее и в жизнь, и в человечество, если судить по ее книгам.

— Что ж, в общем-то, жизнь — далеко не скверная вещь, — игриво заметил я.

Сибилла ничего не ответила, и мы вернулись к гостям, которые распивали чай под тенью деревьев, услаждались невидимой музыкой, местопребывание которой было известно одному только Лючио.

Глава двадцать четвертая

Солнце начало садиться, когда из дома вышло несколько маленьких пажей и стали раздавать гостям разукрашенные афиши, на которых золотыми буквами были напечатаны на французском языке слова «Живые картины».

Все устремились в театр; я поспешил занять хорошие места для себя и своей прелестной невесты. Было бы чересчур долго описывать все картины; опишу лишь последнюю, поразившую нас своим реализмом. Она была озаглавлена «Вера и Материализм».

Электричество в зрительном зале было потушено, занавес взвился, и мы увидали чудную картину, изображавшую берег южного моря. Луна бросала свое серебристое сияние на тихие воды; с земли поднялось лучистое существо, достойное пера поэта, и медленно поплыло вверх к небесам, прижимая к груди ветку свежих душистых лилий, с выражением надежды, радости и любви в лучезарных очах. Чарующая музыка раздавалась вдали; долетали звуки какой-то песни восторга и упоения; небо и земля, воздух и море, казалось, благоговейно следили за полетом чудного Ангела, как вдруг… раздался сильнейший раскат грома, сцена потемнела, и послышался рев бушующих волн. Луна врылась, музыка прекратилась; появилась легкая струя красного света, объявшая через несколько мгновений все окружающее… обнаружился «Материализм», в виде человеческого скелета, улыбавшегося своим беззубым ртом. Мы еще смотрели на него, когда он внезапно распался; огромный червь явился над грудой костей, другой медленно пробирался через отверстие глаз… возгласы отвращения и ужаса раздались в зале, публика поднялась на ноги, и один знаменитый профессор окликнул меня, чтобы скорее уйти: «Не знаю, кому такая картина может понравиться, она противна!» сердито бормотал он.

— Как ваши теории, милый профессор, — засмеялся Лючио и в ту же минуту театр вновь осветился, — для иных они забавны, для других противны. Вы меня простите, но я придумал эту картину специально для вас.

— Неужели? — гневно спросил профессор, — однако я не оценил ее.