Словарь Сатаны

Она печально и безнадежно покачала головой, а я возбужденно продолжил:

— Ваша красота лишает меня сил. Я обезоружен вашей искренностью и вашим страданием. Если у вас есть возможность поступить по совести, верю, вы выберете то, что сочтете лучшим; если у вас ее нет, тогда — да поможет нам Бог! Меня вам бояться нечего, но, насколько я понимаю, препятствия к этому браку исходят не от меня.

Не ручаюсь за точность слов, но мысль была такая — насколько противоречивые эмоции позволили мне ее сформулировать. Я встал и пошел не оглядываясь, а столкнувшись в дверях с другими гостями, сказал как можно спокойнее:

— Я пожелал мисс Маргован доброго вечера; оказывается, сейчас больше времени, чем я думал.

Джон решил пойти со мной. На улице он спросил, не заметил ли я чего-то необычного в поведении Джулии.

— Она показалось мне нездоровой, — был мой ответ. — Поэтому я ушел. — Больше мы об этом не говорили.

На следующий день я вернулся домой поздно, чувствуя себя после вчерашних событий не в своей тарелке. Чтобы обрести ясную голову и поправить настроение, я вышел погулять, но меня не оставляло предчувствие чего-то ужасного, причину которого я не мог объяснить. Вечер был холодный и туманный, одежда и волосы быстро пропитались влагой, а самого меня бил озноб. Однако, расположившись в халате и тапочках перед пылающим камином, я почувствовал себя еще хуже. Теперь я не дрожал, а содрогался — существенная разница. Ужас от надвигающегося несчастья был таким сильным и гнетущим, что я попытался отогнать его с помощью реального горя — воспоминанием об уже произошедшей беде. Я вызвал в памяти смерть родителей и постарался сосредоточиться на последних минутах их жизни и на похоронах. Но все представлялось как в тумане, каким-то нереальным, словно случилось много лет назад и с другим человеком. Неожиданно в мои мысли ворвался и рассек их, как острая шпага рассекает туго натянутую веревку — другого сравнения не подберешь, — пронзительный крик человека в предсмертной агонии. Кричал брат, и казалось, крик доносится с улицы, прямо за моим окном. Бросившись к окну, я распахнул его. Фонарь напротив тускло освещал мокрый тротуар и фасады домов. Полицейский с поднятым воротником, прислонившись к столбу, спокойно курил сигару. Больше никого не было видно. Я закрыл окно, задернул шторы, сел перед камином и попытался сосредоточиться на том, что меня окружает. Помочь в этом могло привычное действие, и я взглянул на часы — они показывали половину двенадцатого. И тут я вновь услышал этот жуткий крик! Уже в комнате, рядом со мной. Я был испуган и какое-то время не мог пошевелиться. Но уже через несколько минут — не помню, что было до этого, — я мчался по незнакомой улице. Я не знал, где нахожусь и куда тороплюсь, но вскоре уже вбегал по ступеням в дом, перед которым стояли два или три экипажа; внутри горел свет и слышались приглушенные голоса. Это был дом мистера Маргована.

Дорогой друг, вы знаете, что там произошло. В одной комнате уже несколько часов лежала Джулия Маргован, отравившаяся ядом; в другой — истекал кровью Джон Стивенс, простреливший себе грудь. Ворвавшись в комнату, я оттолкнул стоявших рядом с братом врачей и положил руку на его лоб; Джон открыл глаза, безучастно взглянул на меня, затем вновь закрыл их и умер, не произнеся ни звука.

Очнулся я только через шесть недель, возвращенный к жизни в вашем прекрасном доме вашей поистине святой женой. Все это вы знаете, за исключением того, что не имеет отношения к предмету ваших психологических исследований, — по крайней мере не к той части, в отношении которой вы со свойственными вам тактом и предупредительностью попросили моего скромного содействия. Однако я могу рассказать несколько больше.

Несколько лет тому назад я шел вечером по Юнион-сквер. Светила луна. Время было позднее, и на площади никого не было. Когда я подошел к месту, где некогда оказался невольным свидетелем рокового свидания, меня охватили воспоминания; с непонятным извращением, заставляющим нас возвращаться к самым болезненным мыслям, я сел на скамью, чтобы отдаться им. Тут в сквер вошел мужчина и направился в мою сторону. Руки он держал за спиной, голову склонил вниз и, казалось, ничего не замечал. Когда он приблизился к моей скамейке, я признал в нем мужчину, которого видел несколько лет назад на этом месте в обществе Джулии Маргован. Он ужасно изменился — седой, осунувшийся, изможденный. Разгульный образ жизни, пороки отразились на его лице, он был явно болен. Неряшливая одежда, беспорядочно упавшие на лоб волосы — когда-то это выглядело оригинально и живописно, теперь — просто неаккуратно. Ему больше подошла бы не свобода, а ее ограничение — больничный режим.