Слово о полку Игореве

Пародийным парафразом этого и звучат начальные слова монолога Всеволода: Одинъ братъ, одинъ свѣтъ-свѣтьлыи ты, Игорю! Оба есвѣ – Святъславлича! (И, вероятно, не случайно формула священника и формула хора здесь поменяны местами, то есть тоже вывернуты наизнанку.) Не только выше Солнца, но и выше самого Иисуса Христа в ратной своей гордыне ставит Всеволод брата (да и самого себя).

И потому дальше автор пишет, что перед битвой, желая «прикрыть четыре солнца» (четырех русских князей, участников похода), с моря идут черные тучи. И в третий день Каяльского побоища «два солнца (Игорь и Всеволод) померкнут…» а два (пятнадцатилетний Владимир Игоревич и восемнадцатилетний Святослав Ольгович) так и не успеют взойти, погаснут неразгоревшимися «багряными столбами».

И для самого Игоря «ослабеет свет солнца».

Природа этой страшной картины, не смеховая, но родственная смеховой.

Д. С. Лихачев пишет: «В балагурстве значительную роль играет рифма. Рифма провоцирует сопоставление разных слов, “оглупляет” и “обнажает” слово. <…> Рифма объединяет разные значения внешним сходством, оглупляет явления, делает схожим несхожее, лишает явления индивидуальности, снимает серьезность рассказываемого, делает смешным даже голод, наготу, босоту. Рифма подчеркивает, что перед нами небылица, шутка. Монахи в “Калязинской челобитной” жалуются, что у них “репка да хрен, да чашник старец Ефрем”. Ефрем – явно небылица, пустословие»[17].

Однако «Слово о полку Игореве» показывает, что смех с плачем произрастают из одного корня. Вот и зачинатель усобиц Олег Святославич превращается у автора «Слова» в Олега Гориславича.

Перед нами то явление, которое сегодня принято именовать стёбом.

Вошедшее в молодежный сленг в начале 80-х годов ХХ века, это слово пришло не из воровского жаргона (где стебать – красть, а стебаться – драться), но из русских диалектов, в которых стебать – бить, пороть (родственное – стебель). Стёб – не юмор и даже не ирония, но словесная порка. А порка – это совсем не смешно. Так лишен в латинском своем подлиннике даже намека на юмор Ювенал (сатирик вовсе не должен быть юмористом; поэтому Пушкин в ранних своих стихах обращаясь к «музе пламенной сатиры», просит вручить ему Ювеналов бич)[18].

Поэтический язык всегда консервативнее живого, и автор «Слова» просто не мог отказаться от традиции, на которой зижделся сам принцип его стихосложения. Противоречие, уловленное Пушкиным, было заложено в самом духе времени. Именно поэтому древнерусский поэт и сообщает, что будет петь «старыми словесы» (по старым речевым нормам, известным ему из устной традиции), но рассказывать о современных событиях так, как они видятся не в контексте «слав» Бояна, а «по былям сего времени».

Рифму современное литературоведение традиционно путает с рифмовкой – звуковым повтором, закрепленным в вертикальной структуре стихотворения на определенном месте (в конце, середине или начале строки). Но рифмовка – это принцип употребления рифмы в стихах, а сама рифма – нечто совсем иное, не имеющее прямого отношения к предмету литературоведения. Можно сказать, что рифма не элемент структуры текста, а особый психоэстетический феномен.

Дадим ему определение:

Рифма есть метаморфоза образа при сходстве звучания.

По этому поводу в 5 и 6 книжках журнала «Литературная учеба» за 1978 г. моей заметкой «Штрихи к двум портретам рифмы» была открыта полемика, в которой приняли участие Давид Самойлов, Михаил Гаспаров, Юрий Минералов и Д. С. Лихачев. Я пытался доказать, что рифма – не просто звуковой повтор, а магическое наследие древних колдунов, шаманов и волхвов, ибо зарифмовать человека – значит обратить его в то, с чем он рифмуется. Эта традиция до сегодняшнего дня дожила в дразнилках (точнее – обратилках) детей, но ведь и у автора «Слова» Игорь во время побега превращается в горностая и потом в гоголя именно по созвучию: «а ИГОРЬ кънязь поскочИ ГОРЬностаемь къ тростию…»[19].

Для поэтического (как и для мифологического) сознания что с чем рифмуется, то и связано причинноследственной зависимостью. Отношение к рифме как к инструменту исследования у поэта XII века столь серьезно, что, видимо, не желая напророчить новые беды от вернувшегося из плена Игоря, он нигде не употребляет слово «горе». Он это слово знает (оно звучит в отчестве Игорева деда – Олег Гориславич), но предпочитает пользоваться синонимами: туга, тоска, напасть, печаль, жалобá (стенание), плач, уныние, страдание, беды, нужда (притеснение).

Рифма (или ее отсутствие) во многом зависит от того, куда приходится ударение. Видимо, в древнем списке «Слова» ударения были. Об этом говорит сохранившееся в Екатерининской копии «Слова» ударение на «а» в словах не худá гнѣзда. Однако, если текст скандировался (или читался нараспев), требование совпадения опорных гласных в рифме избыточно.