Слово о полку Игореве

Хоровод – солнечного колеса, звездного неба и вообще всей видимой вселенной. Но это еще и модель омута (недаром же омут кружит), и потому игра «в Яшу» объясняет, откуда в русских омутах так много русалок, то есть дев-утопленниц. И почему у многих народов девушка, теряющая по какой-то причине возлюбленного, непременно бросается в омут, озеро или море. (Вспомним, как критик-демократ позапрошлого столетия провозглашал утопленницу «лучом света в темном царстве».)

А значит, стоит еще раз вернуться на Любшу, чтобы попытаться реконструировать то, что стояло за внешне невинным хороводным обрядом.

«Люба, люба, люба.. любожа!» – с ударением последнего слова тоже на «лю» выкрикивал из центра хоровода волхв. И невинная добавка одного единственного слога жалила насмерть.

Только что волхв бросил жребий. Точнее – раскрутил его. Жребий, остановившись, должен был указать на ту, что станет божьей любимицей, отведает любжи-дремлика и будет препровождена в царство Велеса – утоплена в омуте или в мертвом болоте («дреме болотной»). А в иных случаях, если вспомнить русскую сказку, – оставлена в дремучем лесу.

До середины ХХ века русские девы будут плести на Купалу венки и пускать их по реке. Поплывет – хорошо, а утонет – плохо, потому как к смерти. И не столь важно, что воспоминание о Велесе уже изгладилось из народной памяти. Утянет некая сила твой венок на дно, – значит, тебя и выберет жертвой.

«Слово» подсказывает нам, что начальная формула магического заклинания любожа!, видимо, звучала как люба божа (божья избранница). Родившийся от волхования (так утверждает «Повесть временных лет») Всеслав Полоцкий уже одним своим именем напоминает о Велесе, а потому и кидает жребий о девицу себе любу. В том же «Слове» упомянуты и два притяжательных прилагательных, образованных от имен Даждьбога и Стрибога: русичи – это Даждьбожи внуки, а Стрибожи внуки – ветры. Так что форма «люба божа» выглядит весьма естественно.

Любящие родители могли попытаться еще при рождении оградить свое чадо от участи Велесовой невесты. Изо всех русских имен есть только одно, которое в народе принято комментировать скроенной из него же поговоркой: «Людмила – людям мила». (А Велесу, соответственно, постыла.) Весьма вероятно, что перед нами обломок магической формулы древнего оберега.

Попробуем реконструировать, как люба божа превратилась в Любшу.

Сначала по правилу гаплологии[31] произошло стяжение двух слов в одно и выпадение одного из слогов. Гаплология разрушила первоначальную семантику заклятия. Позже слово любожа стало восприниматься как любъжа[32], ведь корень «люб» продолжал явственно звучать. А вот второй корень, утратив начальную согласную, превратился в подобие суффикса. Но в ХII веке при падении редуцированных исчез ъ. А поскольку прямо напротив Любжи находится Велеша, сработало правило ассимиляции и любжа стала любшей.

Воспоминание о человеческих жертвоприношениях Велесу (или змею, или реке) и сохранилось на современной «Слову» фреске в диаконнике Георгиевского собора. И оба метафорических ряда (Игорь–Анти-Георгий и Всеслав–Велес), дополняя друг друга, восстанавливают органичное единство мифа, лежащего в основе древнерусской поэмы. Святой Георгий побеждает змея Божьим словом и только потом убивает (но не копьем, а мечом). Если же учесть, что на георгиевской фреске святой воин едет без копья (на длинном древке его флажка нет и, как утверждают реставраторы, никогда не было навершия), а в «Слове» автор призывает русских князей понизить стяги и вонзить в землю «оскверненные мечи» (то есть поднятые не на змея-половца, а братьев), можно предположить, что отнюдь не случайно в одно и то же время сюжет «Чуда Георгия о змие» был реализован и на ладожской фреске, и в созвучном ей «Слове о полку Игореве».

Но если так, то автор «Слова» должен был посетить Ладогу в начале 1180-х (и не позднее лета 1185 г.).

ВЕЛЕС И ДИВ

Мыслию или мысью (белкой) взмывал Боян по Мировому Древу? Кажется, все-таки мыслию, ведь и само Древо названо в поэме мысленным. Значит, править мысль на мысь нельзя. Но необходимо ощущать присутствие этой самой белки-мыси, иначе нарушается эмблемная триада Мирового Древа, известная по скандинавской поэзии: орел–белка–волк.

Взмывая подобно скандинавской белке, сновавшей по Древу Мироздания и переносившей вести из заоблачного мира на землю, вещий Боян ведал тайны иных миров, знал прошлое и грядущее, почти как путешествующие по трем мирам вселенной герои и колдуны древних народов. Потому-то он, «вещий», и может спеть припевку Игорю.

Эпитет к Древу (мысленное, воображаемое) говорит о том, что Древо для Автора уже не мировоззренческая, а поэтическая конкретность. Интересно, что в XII в. после окончательной победы христианства над язычеством древние мифологические мотивы вновь начинают звучать и у скальдов. Но с XIII столетия скальдическая поэзия перестает быть устной и вскоре отмирает.