Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи

Реакция Тэффи еще больше сблизила ее с Буниным. То, как она приветствовала его в майском письме – «Обожаемый друг и учитель!», – свидетельствует о ее возрастающей привязанности, а его ответ от 19 мая, написанный в «проклятой ночи без единого огня», в «мертвой тишине» которой «иногда… частым стуком бьют пулеметы», куда эмоциональнее, чем, вероятно, был бы в более спокойные времена. «…Какой же я учитель, – писал он в начале письма. – Вам-то, которая всю жизнь как соловей пела… рассыпая блеск! <…>…всегда дивился Вам – никогда за всю жизнь не встречал подобной Вам! И какое это истинное счастье, что Бог дал мне знать Вас!» И добавлял, что после ее похвал он, «как самолюбивый, честолюбивый, гадкий подросток, засопел, покраснел от радости – и вытащил из кармана еще тетрадку – “вот у меня еще есть…”»[663]. После этого Бунин решил послать только что написанные рассказы прямо Тэффи, чтобы потом она передала их Зайцеву.

Между тем обстановка в Париже продолжала ухудшаться. «Живется у нас худо, – писала Тэффи Буниной в мае. – Пишу это письмо под вой сирены. Многие метро закрыты, лифты на днях остановят, угля нет и не предвидится, электричество и газ урезаны и, кажется, будут совсем зарезаны»[664]. Из письма Бунину, датированного 2 июля, следует, что положение стало еще хуже: «Очень надоели аперты и закрытые станции метро. Приходится без конца ходить пешком. От этого люди с плохими сердцами умирают скоропостижно, а друзья им завидуют»[665]. «И увидимся ли мы когда-нибудь? – тоскливо вопрошала она, но тут же бодро отвечала самой себе: – Все, конечно, успокоится, как-то наладится». Действительно, вскоре все «успокоилось»: менее чем через два месяца, 25 августа 1944 года, Париж был освобожден.

Освобождение и окончание войны

Возобновившиеся контакты русских во Франции с внешним миром принесли Тэффи новость, которая ее расстроила: с 1943 года ходили слухи о ее смерти. В американском «Новом журнале» был помещен ее некролог, написанный Цетлиным, в других эмигрантских общинах прошли поминальные службы[666]. В своем первом, по всей видимости, послевоенном фельетоне «Тот свет» она с горечью благодарила тех, кто служил по ней панихиды, добавляя, что предположение о ее смерти было весьма «рациональным соображением»: «Можно ли думать, что человек слабый, старый и болезненный отлично проживет зиму в нетопленом доме, на голодном пайке, под вой сирены и грохот бомб, в душевном состоянии тоски и отчаяния за близких, за дальних, за людей, за мир? О-о, нет. Он наверное умер!»[667]

Касаясь острой нехватки продовольствия и топлива, Тэффи развивает метафору письма с того света: «В земной жизни все знали, что у человека есть тело», но в потустороннем Париже «о плоти не заботятся» [Домогацкая 1999: 213]. Там даже развлечения строятся вокруг смерти. В единственном, по всей видимости, опубликованном комментарии Тэффи по поводу холокоста она описывает фильм о концентрационном лагере Майданек, который она посмотрела и в котором ее особенно ужаснула упорядоченность и обыденность: «на правильном расстоянии друг от друга продолговатые домики» с возвышающейся посередине «большой фабричной трубой» (крематорием). То, что все на этой «ровной, чистенькой картинке» было «человеком придуманным», делало ее «страшнее груды скелетов». В конце концов, их видели и раньше, но только «на полях сражений или в странах, по которым пронесся смерч революций» [Домогацкая 1999: 214].

Конечно же, Валя, дочь Тэффи, возрадовалась, узнав, что ее мать жива. В первом письме, написанном Вале после освобождения и датированном 25 сентября 1944 года, Тэффи сообщала дочери о своих материальных невзгодах и «довольно скверном» здоровье, основательно подпорченном бытовыми проблемами: «Бомбардировки на мое сердце не действуют, оно храброе, но забот, угнетения, житейского волнения – вынести не может. Оно благородное и старое. Я еще молода, но ему восьмой десяток»[668]. Она также писала о страданиях, которые ей пришлось терпеть, живя с «докторшей сумасшедшей», хотя вскоре им должен был прийти конец. Примерно через неделю, в начале октября, Тэффи переехала в новое жилище в доме № 49 по улице Буассьер, ставшее для нее последним: это была комната, снятая у старой знакомой, актрисы Т. А. Оксинской-Лавровой, и ее сестры Марии Ач (1893–1971), тоже актрисы.