Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Я изучил систему увековечения почти во всех странах бывшего Советского Союза. В моем понимании, самая правильная система в Белоруссии — там есть поисковый батальон, как у нас, только у него функции другие. Общественник не может выйти в поле без представителя батальона, этот представитель везде ставит свою подпись. Это человек, который получает государственную зарплату и несет за работу государственную ответственность. Если он что-то там накосячил, с него спросят. А у нас с кого спросят за что? Поэтому у нас что появляется: кто-то решил подделать медальон, кто-то вместо русских немцев хоронит, кто-то кладбища раскурочивает. То есть, грубо говоря, подойти и спросить не с кого. Разве что мы его можем общественно порицать. Но человеку без совести — все равно.

На что я мог повлиять, работая в РВИО, — на то я повлиял. Я хотел вернуться к системе первых советских Всесоюзных вахт памяти, когда собирали огромное количество людей, ставили им задачи, они не отвлекались на бытовые истории, их кормили- одевали-обували и показывали: вот участок, работайте. Вот я эти вахты проводил. Другой вопрос, что тогда я хотел привлечь молодежь к этому всему. Пользуясь тем, что руководству это было интересно, я начал проводить эти вахты. А оказалось, что руководству не интересно молодежи дать работу, руководству интересно, чтобы молодежи было много. И из этого в итоге сделали детский сад — приезжают непонятные люди, непонятные дети неподготовленные, они там тусуются красиво в лесу, и от этого страдает качество работы.

Если на первую экспедицию мы привезли 200 человек со всей страны, и они на месте, которое считалось выбитым-перекопанным, нашли 200 солдат за две недели, то последняя экспедиция, в которой я принимал участие — на практически нетронутом месте в Чудово 600 человек нашли 100 убитых. И мне приходилось их гонять пинками из лагерей, когда они там сидели. И я сказал, что про все это думаю и что больше не буду в этом участвовать. Я как военный видел это так — вот люди, они профессионалы, есть какое-то небольшое количество непрофессионалов, одним из условий было, что профессионалы берут с собой несколько человек нулевых, которых они считают перспективными. Они за них отвечают и обучают их в процессе своей работы. Лагерь полностью их обеспечивает: питание, туалеты, души, то есть они ушли в восемь утра, в восемь вечера вернулись. Но вы же понимаете, большинство взрослых отрядов — это люди, которые ездят отдыхать. Которым надо накачаться, три дня пропить, два раза пойти копнуть, и все. Никто их не контролирует, и они так считают правильным. На Вахте это было запрещено: приехали, в восемь встали и пошли, — я им участки показывал, которые перспективными считал, а они должны были их отработать. И так получается, что сегодня один отряд покопал, за ним приехал следующий, покопался, друг с другом они информацией не делятся; что нашли, кто нашел, куда дели, — никто не знает, и каждый раз по новой начинать — ну это же сизифов труд, ходить они так долго будут друг за другом.

По иерархии РВИО и ПДР — на равных. Изначально, мне кажется, задумывалось так, что РВИО — это общественно-государственная организация, учрежденная государством, и ей выделяют бюджет на ее деятельность. Задача РВИО — не ведение поисковой работы, а поддержка поискового движения. Дальше было создано Поисковое движение России — это люди, ресурс людской. РВИО — это материально-техническая база, деньги, ПДР — это люди. Вот когда мы работали вместе, как-то это получалось, потом перестало получаться.

Я ушел из РВИО в том числе из-за памятников. В течение года мы хоронили в Новгородской области убитых летчиков. Есть там село Славское. Мы целый год проводили экспедиции, искали самолет Маресьева, подняли, и человек девять летчиков похоронили на одном кладбище. Там помимо них еще 1500 солдат похоронено, и вот мы летчиков хоронили. Перед тем как начали хоронить, я с руководством договорился, что мы там поставим памятник в итоге, поскольку там вообще ничего не было — могилы, и все, ни памятника, ничего. Там местные поисковики заборчик поставили, а памятника не было. Мне пообещали, и было даже официальное письмо, написали в Демянский район, что поставят памятник... А потом я прочитал, что замгубернатора Новгородской области — сумасшедший какой-то — сказал, что не надо ставить памятник, потому что там людей не бывает: деревня мертвая. Давайте, мол, поставим его в Демянске. Мое руководство особо не разобралось и такие: «Да, конечно, это здорово, потому что в самом Демянске, приедут журналисты, все это отснимут», хотя даже глава Демянского района, надо отдать должное, сказал, что не надо в Демянске памятник, надо ставить там, где похоронены люди. И вот на этой почве наши дороги разошлись, и я ушел оттуда, сказав тогдашнему исполнительному директору РВИО: «Когда-нибудь ты помрешь, 1500 человек тебя встретят и скажут: где памятник, братан?»