Сначала Россия, потом Тибет

Недели в Москве пролетели как один день, до того они были насыщены событиями. Иностранцы, проживающие здесь, оказывали неизменное гостеприимство и старались развлечь — журналисты, спешащие подвергнуть свои депеши цензуре Министерства иностранных дел, дипломаты, ведущие собственное цивилизованное существование, ученики Маркса, прокладывающие себе путь через комментарии Ленина к Учителю, вместе с такими обособленными личностями, как мистер Чаттопадайя[135], брат миссис Сароджини Найду[136], жалующийся на снисходительность, проявляемую тайной полицией по отношению к своим и его политическим врагам, или Альберт Коутс из люкса в отеле «Метрополь», который, лежа в постели под фикусом, предлагал всем желающим бокал кавказского вина. Вечерами ходили на спектакли, концерты, балеты и в оперу; я ознакомился с подземными лабиринтами Большого театра, с его буфетами с чаем и пирожными, такими же вкусными, как и в Куинс-холле[137]. В театре женщины были одеты в платья домашнего пошива двухлетней давности, на которые, притворяясь элегантными, они накинули шелковые шали. У мужчин сапоги и блузы, которые носили три года назад, были вытеснены невзрачными костюмами, сшитыми из грубой саржи, с воротничком и галстуком. Пролетариат обуржуазился — но насколько, я понял, лишь когда узнал, что единственным промышленным предприятием пятилетнего плана, выпуск продукции которого пока идет в соответствии с графиком, является Ленинградский шпаклевочный завод. Однажды субботним вечером мы поехали в Дорогомиловскую церковь[138] в пригороде, где собралась двухтысячная толпа, чтобы послушать пение. В качестве противоядия на следующий день я отправился в Антирелигиозный музей[139], где фотографии сэра Генри Детердинга[140], папы римского[141] и его оксфордского товарища[142], заводящих грузовик во время Всеобщей забастовки[143], олицетворяли силы реакции. Я побывал в Кремле, увидел великолепную коллекцию елизаветинского и якобинского серебра, английскую карету 1625 года, обтянутую бархатом[144], облачения, привезенные из Константинополя митрополитом Фотием в 1414 году[145], трон из слоновой кости, привезенный из Италии Софьей Палеолог[146], когда она вышла замуж за царя Ивана III в 1467 году, бесчисленные украшения из персидского и брусского бархата, а также такие шедевры царских предпочтений двадцатого века: платиновый поезд в пасхальном яйце в ознаменование открытия Транссибирской магистрали[147] или женская ножка в туфельке на высоком каблуке, вырезанная из агата и обвитая бриллиантовой подвязкой. Я прошелся по церквям и дворцам, мне показали крошечные апартаменты, уже знакомые по их увеличенной версии на театральных подмостках, где Борис Годунов играл со своими детьми[148], и, наконец, проходя мимо часовых на выходе, чуть не столкнулся с Калининым, президентом всего Союза Советских Социалистических Республик[149]. Наконец, в последнее утро перед отъездом из Москвы в Государственном банке[150] собралась компания, чтобы посмотреть на царские драгоценности. Когда мы проходили через хранилища, были приняты тщательные меры предосторожности. Пальто оставили в раздевалке. Вооруженный охранник топтался то впереди, то сзади. В конце концов мы добрались до небольшой комнаты, где в стеклянных настенных шкафах сверкали императорские регалии, другие были разложены для более близкого рассматривания на столе, покрытом зеленой скатертью. Изысканные драгоценности всегда приводят меня в восторг. Но, увидев корону Екатерины[151], решетчатую луковицу, украшенную пятью тысячами подобранных бриллиантов, поддерживаемую основой из отборных жемчужин диаметром с сигарету и увенчанную рубином размером с голубиное яйцо… увидев этот предмет стоимостью 10 400 000 фунтов стерлингов прямо под носом, я чуть не лишился дара речи. Придя в себя, я повернулся к столу и взял орден Святого Андрея Первозванного[152], знак на орденской цепи из платины и мелких бриллиантов, изготовленный в Генуе в 1776 году, отличался изысканным рисунком и мастерством. Экскурсовод монотонно бубнил в углу, охранник снаружи продолжал поглаживать свои револьверы, как вдруг свет погас, и я обнаружил, что стою в полной темноте с орденской цепью в руке. Словно обжегшись, я отбросил ее на стол. Снаружи послышались сердитые голоса, чиновники из Министерства иностранных дел раскудахтались, словно потревоженные квочки, а посетители расхохотались. Через четверть часа, в течение которой я испытывал сильное искушение сунуть пару сережек в чей-нибудь карман, свет снова зажегся. К тому времени нервы наших охранников и экскурсоводов были настолько на пределе, что, когда я ушел раньше других, мне разрешили бродить одному повсюду, даже по хранилищам, заполненным мешками с деньгами, пока, наконец, никем не замеченный, я не нашел выхода на улицу.

Ленинград