Снизу вверх

— Да, точно, забылъ… Съ нимъ еще произошелъ одинъ случай. Попалъ онъ въ руки къ одному барину, къ тому самому, который часто бываетъ у меня, ты его видалъ не одинъ разъ, — Колосовъ. Человкъ суровый, серьезный. Петруша однажды самъ попросилъ его заняться съ нимъ… должно быть, находятъ же на него такія минуты, когда онъ самъ видитъ, какъ пустъ внутри. Попросилъ онъ Колосова и тотъ согласился заняться. Но, вмсто того, чтобы исподволь, полегоньку забирать его въ руки, онъ сразу, съ первыхъ же уроковъ, огорошилъ… „Вы ничего не знаете!…“ „Вы говорите глупости!…“ „Вамъ нужно работать, чтобы чему нибудь выучиться!…“ „Это неправда! Не говорите словъ, которыхъ не понимаете!…“ „У васъ нтъ никакихъ мыслей, кром животныхъ!…“ Вотъ какъ принялся сразу за него Колосовъ. Это все при мн было… Ну, думаю, ничего хорошаго для Петруши не будетъ… его надо бы прежде погладить, тихонько подкрасться къ нему, тихонько взять его въ руки, да уже тогда и нассть на него, чтобы ему дохнуть нельзя было зря. А Колосовъ сразу сталъ рзать его на каждомъ шагу, кромсать его на куски, билъ его сверху, снизу, съ боковъ, и Петрушка мой окончательно поглуплъ и потерялъ всякій смыслъ. Я сразу увидалъ, что для Петрушки пользы отъ этого не будетъ: очень ужь круто. И дйствительно, Колосовъ скоро отказался заниматься… „Этотъ Вороновъ, говоритъ, глупъ, какъ пятьсотъ свиней“. Да и самъ Петрушка радъ былъ оставить эти занятія, которыя мучили его не знаю какъ. Такъ и остался онъ тупой…. Да и нельзя иначе: то его бьютъ, то носятъ на рукахъ, то опять онъ униженъ, раздавленъ. Такъ и остался онъ ни съ чмъ. Надо теб сказать, живетъ онъ тутъ въ город бда какъ скверно. Со всми товарищами рабочими онъ нигд не можетъ ужиться, не уважаютъ его за его глупое самохвальство, смются, хозяева также избгаютъ его неуживчивости, онъ то и дло сидитъ безъ дла. Но и у него бываютъ минуты, когда онъ всею душой понимаетъ, какъ подшутила надъ нимъ судьба, какъ его искромсали, какая онъ игрушка… Я теб прочитаю его одно письмо къ матери. Это письмо осталось у меня по такому случаю, что разъ онъ пришелъ ко мн попросить денегъ на марку, а Надя дала ему больше, чмъ на марку… и письмо оказалось ненужнымъ, потому что онъ написалъ сейчасъ же новое письмо, уже „со вложеніемъ“.

омичъ порылся между книгами и газетами, досталъ грязный листокъ бумаги съ нсколькими строками и прочиталъ его:

„Милая маменька, видно, я несчастный на всю жизнь останусь, оттого мн нтъ нигд счастія, а я ужь боленъ сильно… Часто мн вамъ даже копйки взять не откуда, а самъ знаю, какъ вы бдуете тамъ… У меня работы нтъ, голодаю, рубашка всего одна осталась, и ежели очень грязная, я самъ возьму ее, да мою, сушу и опять надваю, а пока хожу въ пальт… Подштанниковъ у меня двое, да чуть живутъ. Однако, я надюсь вскорости вамъ послать два рубля. Очень мн чижело, маменька!“

— Вотъ видишь, какъ у него все тутъ хорошо, просто, — продолжалъ омичъ. — Онъ мучится, что не можетъ достать два рубля старух, которая стъ лукъ. Куда вс и слова иностранныя двались! Ему тутъ и въ голову же придетъ сказать, что у него, напримръ, меланхолическіе подштанники. Вмсто этого онъ прямо плачетъ слезами: „мн, маменька, чижело!…“ А ты его хотлъ, Миша, побить. Замть, онъ очень честный. Разъ онъ у меня пропилъ тиски, такъ на другой день, какъ только очухался, снялъ съ себя все дочиста и выкупилъ… Можетъ быть, изъ него и вышло бы что-нибудь, ежели бы попалъ въ руки. И не глупый онъ, а только вымотанъ, заигранъ.

омичъ увлекся и разсянно ходилъ по комнат (обдъ давно кончился), не замчая, какое странное дйствіе произвелъ его разсказъ на Михайлу. Надежда Николаевна замтила, но не понимала причины необычайнаго волненія Михайлы.

— Главная бда, несчастіе, горе нашего брата въ томъ, что мысли нтъ… именно той главной мысли, которая бы показала намъ, что длать, куда идти, какъ жить. Нельзя, требовать, чтобы простой человкъ былъ ученый, но онъ долженъ жить по своему, а не по приказу, и знать, въ какую точку бить для поправленія бдовой своей жизни. Нечего разсчитывать на чужія головы, потому что отъ этого только будетъ игрушкой, куклой. А съ куклой извстно какъ поступаютъ: какъ она безсмысленна, молчитъ, то иногда ее сажаютъ на почетное мсто, кладутъ передъ ней пирогъ и конфекты, иногда же бросаютъ ее въ темный уголъ и забываютъ о ней надолго, а иногда скутъ!

омичъ, кажется, еще хотлъ продолжать говорить, но въ это время онъ обратилъ вниманіе на Михайлу. Послдній мучительно волновался; онъ то вставалъ съ мста, то садился. Поблднвшій до губъ, онъ вдругъ вскричалъ:

— А вдь вы не знаете, кто я такой!

омичъ и Надежда Николаевна съ удивленіемъ переглянулись.

— Кто же ты? — спросилъ омичъ.

— Вдь я сидлъ въ острог! Чуть бы еще, негодяй бы вышелъ!

Михайло судорожно выговорилъ это, какъ будто плакалъ навзрыдъ, но на лиц его отражалось только негодованіе.

— За что ты сидлъ?

— Сжульничалъ!

Надежда Николаевна съ испугомъ смотрла на Михайлу, а омичъ нахмурилъ брови, и оба такъ растерялись, что не могли произнести слова.