Сочинения Иосифа Бродского. Том VII

— Пум-пум-пум-пум-пум-пум, пум-пум-пум-пум-пум-пум.

— Кто за — поднимите руки.

— А чего поднимать — и так все ясно.

— А того, что — (кивает в сторону медведя) записывается. И на видео — тоже. Сам, может, даже по прямой трансляции смотрит. Хотя он на пресс-конференции.

— Да, наверно, уже кончилась.

— У него кончилась, у нас — начинается. Через две минуты. Ну, кто — за? (Голосуют.) Так: три — за. Кто против? (Поднимает руку.) Так: я — против. Большинством голосов — пум-пум-пум-пум-пум-пум, тьфу, привязалось...

— Базиль Модестович, это же национальный гимн!

— Ах, да, простите... резолюция о переходе к демократической форме правления и экономической реформе пум-пум-пум-тьфу!.. принята. Подписи. (Расписывается.) Густав! (Протягивает бумагу Густаву, тот расписывается.) Петрович! (Протягивает бумагу Петровичу, тот расписывается.) Передай Цецилии. (Петрович передает документ Цецилии, та расписывается.) Матильда! Эй, Матильда!

Входит Матильда в чем мать родила.

— Переведи это на местный язык.

— Когда?

— Сейчас.

— Ой, так там же пресса.

— Подождут. Обеденный перерыв еще не кончился.

— Но они в двери лезут.

— Обождут. Не 17-й год. Переводи. Это — что за маскарад? Вернее — наоборот.

— Так ведь поворот на 180 градусов.

— Так то на 180, Матильда, а ты на все 360 хватила.

— Это чтоб бесповоротность символизировать, господин Президент: что после демократии дальше ничего не будет. И что демократия естественна.

— Прессе это должно понравиться. Хороший кадр: рядом с Топтыгиным. (Распускает галстук.) Переводи.

— Ой, щас. (Убегает.)

— Петрович, сигару хочешь? Фидель прислал.

— Ага... Кровь, говорю, с молоком.

— Держи. Ну, про молоко мы всё знаем. Гейгер зашкаливает.

— Про кровь тоже.

— Что да, то да.

— Даже неинтересно.

— Интересно, что это в Матильде больше демократии радуется: кровь или молочко?

— И — и, Густав, сигару? Впрочем, что ж это я? Ты ж некурящий. Тебе, Цецилия, тоже не предлагаю. Кончай арбуз.

— Я бы взял одну. Ради такого случая.

— Какого «такого»? Держи.

— Ну, демократия все-таки.

— В Густаве это, конечно, кровь.

— Ну, я бы ради этого, Густав, не стал развязывать. Тем более — если кровь.

— А ради чего вы б развязали, Базиль Модестович?

— Да ни ради чего. Я ведь, Густав, заметь, и не завязывал. Да вот хоть тот же Фидель: мне присылает, а Самому перестал.

— Ему хорошо: у него остров.

— Одни идеалы общие. Можно и не бриться (кивает на портреты).

— Базиль Модестович, а если спросят, кто нас уполномочил? Ведь без парламента, без всего...

— Не спросят, Цецилия. Им в голову не придет.

— А если все-таки.

— Скажи: история.

— Но они же дотошные. Настырные и дотошные.

— Ну и?

— Ведь ни парламента, ни конституции. Только телефонный звонок.

— История и есть. Телефон, Цецилия, орудие истории. Личной, во всяком случае. Иногда — национальной. Особенно — если записывается. Тогда личного от национального не отличить. История, скажи, устала от конституции.

— Тем более, что все — одинаковые.

— Да, и теперь ей больше телефон нравится.

— Не говоря — телек.

— Да, новые формы. Все-таки: переход от тирании к демократии.

— Ага, требует новых форм. Вызывает их к жизни.

— Так что скажи: история. Или скажи: революция. Для них — одно и то же.

— А они скажут: где народные массы, стрельба, баррикады?

— А ты скажи, что — не в кино. Что революция народ всегда врасплох застает. И что если им так охота кровопролитие увидеть, я могу вызвать войска и открыть по ним огонь. Надоели!

— Ой!

— Не ойкай: не спросят. Да, Петрович, — позвони, пожалуйста, Бехеру в Японию. Скажи ему, чтоб не волновался, когда газеты увидит. Особенно — Матильду голую. А то он, чего доброго, с перепугу политического убежища попросит и правительство в изгнании создаст.

— Да, старой закалки человек. Жаль, не было его сегодня.

— Ага, мне тоже: рябчик был замечательный, не говоря — подлива.

— Да, теперь следующая партия еще когда будет.

— Будет — да только немецкая.

— Или американская.

— Скорее немецкая. Как часть займа.

— Арбузы, поди, совсем кончатся.

— Не кончатся, Густав, не волнуйся. Сам не допустит.

— Да, все-таки символическое растение.

— Овощ.

— Все равно. Главное — снаружи зеленый, внутри — красный.

— Да, цвет надежды и страсти.

— Не говоря — пролитой крови.

— Какая разница.

— Только, пока не разрежешь, не знаешь — зрелый или незрелый.

— Да. И потом — семечки.

— Подумаешь, семечки! Семечки всегда можно выплюнуть.

— Что да, то да.

— Послушай, Петрович. Тебе что больше нравится: прошлое или будущее?

— Не знаю, Базиль Модестович, не думал. Раньше будущее. Теперь, думаю, прошлое. Все-таки я — внутренних дел.

— А тебе, Густав?

— Как когда. Когда будущее, когда прошлое.

— Настоящее, значит. Тебя, Цецилия, не спрашиваю. С тобой все ясно. Сплошная надежда и страсть.

— Женщина, Базиль Модестович, всегда будущим интересуется. Все-таки материнский инстинкт.

— Усложняешь, Цецилия. При чем тут материнский? Просто инстинкт.

— Какой вы все-таки грубый, Петрович!

— Если я и грубый, то оттого, что неохота на старости лет немецкий учить. Или английский. Правильно я говорю, Базиль Модестыч?

— Что да, то да.

— А тебе самому, Базиль Модестыч, что больше нравится?