Сочинения в двух томах

И гасли старцы друг за другом...

А над вселенной крест горел,

Как солнца луч над вешним лугом.

Осталось двое только их.

Храня обет, друг другу данный,

Они во храм богов своих

Сошлися, розами венчанны.

Зарос и треснул старый храм;

Кумир поверженный валялся;

Из окон храма их очам

Константинополь открывался:

Синел Эвксин, блестел Босфор;

Вздымались куполы цветные;

Там — на вселенский шли собор

Ерархи, иноки святые;

Там — колесницы, корабли...

Под твердью неба голубою

Сливался благовест вдали

С победной воинской трубою...

Смотрели молча старики

На эту роскошь новой славы,

Полны завистливой тоски,

Стыдясь промолвить: «Мы не правы».

Давно уж в мире без утех

Свой век они влачили оба;

Давно смешна была для всех

Тупая, старческая злоба...

Они глядят — и ждет их взор:

Эвксин на город не прорвется ль?

Из-за морей нейдет ли мор?

Кругом земля не пошатнется ль?

Глядят, не встанет ли кумир...

Но олимпиец, грудью в прахе,

Лежит недвижим, нем и сир,

Как труп пред палачом на плахе.

Проклятья самые мертвы

У них в устах... лишь льются слезы,

И старцы с дряхлой головы

Снимают молча плющ и розы...

Ушли... Распятие в пути

На перекрестке их встречает...

Но нет! не поняли они,

Что божий сын и их прощает.

   1857

ПРИГОВОР

(Легенда о Констанцском соборе)

На соборе на Констанцском

Богословы заседали:

Осудив Иоганна Гуса,

Казнь ему изобретали.

В длинной речи доктор черный,

Перебрав все истязанья,

Предлагал ему соборно

Присудить колесованье;

Сердце, зла источник, кинуть

На съеденье псам поганым,

А язык, как зла орудье,

Дать склевать нечистым вранам;

Самый труп предать сожженью,

Наперед прокляв трикраты,

И на все четыре ветра

Бросить прах его проклятый...

Так, по пунктам, на цитатах,

На соборных уложеньях,

Приговор свой доктор черный

Строил в твердых заключеньях;

И, дивясь, как всё он взвесил

В беспристрастном приговоре,

Восклицали: «Bene, bene!»^[50] —

Люди, опытные в споре,

Каждый чувствовал, что смута

Многих лет к концу приходит

И что доктор из сомнений

Их, как из лесу, выводит...

И не чаяли, что тут же

Ждет еще их испытанье...

И соблазн великий вышел!

Так гласит повествованье:

Был при кесаре в тот вечер

Пажик розовый, кудрявый;

В речи доктора не много

Он нашел себе забавы;

Он глядел, как мрак густеет

По готическим карнизам,

Как скользят лучи заката

Вкруг по мантиям и ризам,

Как рисуются на мраке,

Красным светом облитые,

Ус задорный, череп голый,

Лица добрые и злые...

Вдруг в открытое окошко

Он взглянул и — оживился;

За пажом невольно кесарь

Поглядел — развеселился,

За владыкой — ряд за рядом,

Словно нива от дыханья

Ветерка, оборотилось

Тихо к саду всё собранье:

Грозный сонм князей имперских,

Из Сорбонны депутаты,

Трирский, Люттихский епископ,

Кардиналы и прелаты,

Оглянулся даже папа!

И суровый лик дотоле

Мягкой, старческой улыбкой

Озарился поневоле;

Сам оратор, доктор черный,

Начал путаться, сбиваться,

Вдруг умолкнул и в окошко

Стал глядеть и — улыбаться!

И чего ж они так смотрят?

Что могло привлечь их взоры?

Разве небо голубое?

Или розовые горы?

Но — они таят дыханье

И, отдавшись сладким грезам,

Точно следуют душою

За искусным виртуозом...

Дело в том, что в это время

Вдруг запел в кусту сирени

Соловей пред темным замком,

Вечер празднуя весенний;

Он запел — и каждый вспомнил

Соловья такого ж точно,

Кто в Неаполе, кто в Праге,

Кто над Рейном, в час урочный,

Кто — таинственную маску,

Блеск луны и блеск залива,

Кто — трактиров швабских Гебу,

Разливательницу пива...

Словом — всем пришли на память

Золотые сердца годы,

Золотые грезы счастья,

Золотые дни свободы...

И — история не знает,

Сколько длилося молчанье

И в каких странах витали

Души черного собранья...

Был в собраньи этом старец,

Из пустыни вызван папой

И почтен за строгость жизни

Кардинальской красной шляпой, —

Вспомнил он, как там, в пустыне,

Мир природы, птичек пенье

Укрепляли в сердце силу

Примиренья и прощенья, —

И, как шепот раздается

По пустой, огромной зале,

Так в душе его два слова:

«Жалко Гуса», — прозвучали;

Машинально, безотчетно

Поднялся он и, объятья

Всем присущим открывая,

Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган

Звуком собственного слова,

Костылем ударил об пол

И упал на место снова.

«Пробудитесь, — возопил он,

Бледный, ужасом объятый, —

Дьявол, дьявол обошел нас!

Это глас его, проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!

Льстивой песнью обаянный,

Позабыл я пребыванье

На молитве неустанной —

И вошел в меня нечистый! —

К вам простер мои объятья,

Из меня хотел воскликнуть:

«Гус невинен». Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,

Встало с мест своих, и хором

«Да воскреснет бог» запело

Духовенство всем собором, —

И, очистив дух от беса

Покаяньем и проклятьем,

Все упали на колени

Пред серебряным распятьем, —

И, восстав, Иоганна Гуса,

Церкви божьей во спасенье,

В назиданье христианам,

Осудили — на сожженье...

Так святая ревность к вере

Победила ковы ада!

От соборного проклятья

Дьявол вылетел из сада,

И над озером Констанцским,

В виде огненного змея,

Пролетел он над землею,

В лютой злобе искры сея.

Это видели: три стража,

Две монахини-старушки

И один констанцский ратман,

Возвращавшийся с пирушки.

   1859

ПОЭТ И ЦВЕТОЧНИЦА

(Гётевская элегия)

Она Высыпь цветы из корзины у ног моих, милый.