Содом и Гоморра

Мгновение спустя все разошлись, и г-н де Шарлюс сказал Морелю: «Из всей этой истории, которая кончилась лучше, чем вы заслуживаете, я делаю вывод, что вы не умеете себя вести, и когда кончится ваша военная служба, я отведу вас к вашему отцу по примеру архангела Рафаила, посланного Господом к юному Товии»[349]. Тут барон принял величественный вид и просиял улыбкой, исполненной великодушия и радости, которую Морель, судя по всему, не разделял: ему вовсе не нравилась идея, что его отведут к отцу таким образом. Г-н де Шарлюс настолько упивался, воображая себя архангелом, а Мореля сыном Товии, что не думал уже о цели, которой хотел достичь своими словами, а хотел он прощупать почву, чтобы понять, согласится ли Морель вернуться в Париж вместе с ним. Опьяненный не то любовью, не то самолюбием, барон не заметил или притворился, что не заметил гримасы скрипача: оставив его одного в кафе, он сказал мне с горделивой улыбкой: «Вы заметили, как он вспыхнул от радости, когда я сравнил его с сыном Товии! Он очень умен и сразу понял, что отец, с которым ему надлежит отныне жить, – не родной его отец, какой-нибудь жуткий усатый лакей, а отец духовный, иными словами, я. Какая честь для него! Как гордо он вскинул голову! Как обрадовался, что понял меня! Я уверен, теперь он каждый день станет повторять: „О Господи, даровавший в вожатые блаженного архангела Рафаила своему слуге Товии на долгое странствие, даруй нам, рабам твоим, свое покровительство и помощь“. Мне даже не пришлось, – добавил барон, твердо убежденный, что в некий день воссядет пред престолом Господним, – сообщать ему, что я небесный посланник, он понял это сам и онемел от счастья!» И г-н де Шарлюс (который, напротив, от счастья не лишился дара речи), не обращая внимания на нескольких прохожих, которые обернулись, полагая, что столкнулись с сумасшедшим, возопил во всю мочь, воздевая руки: «Аллилуйя!»

Это примирение лишь на некоторое время прервало муки г-на де Шарлюса; часто Морель уезжал на маневры так далеко, что г-н де Шарлюс не мог его навещать или посылать к нему меня; тогда Морель писал оттуда барону отчаянные и нежные письма, в которых уверял, что ему придется покончить с собой, потому что ему по какой-то ужасной причине необходимы двадцать пять тысяч франков. Он не писал, какова эта ужасная причина, а если бы и написал, то это, разумеется, была бы выдумка. Деньги г-н де Шарлюс послал бы ему с удовольствием, но он чувствовал, что это поможет скрипачу обойтись без него и вдобавок завоевать благосклонность другого человека. Поэтому он отказывал, и его телеграммы звучали так же сухо и резко, как его голос. Когда он был уверен, что они возымеют нужное действие, ему хотелось, чтобы Морель навсегда с ним порвал, потому что на самом деле понимал, что ничего подобного не случится, и хорошо представлял себе, сколько неприятностей еще обрушится на него из-за этой неизбежной связи. Но если Морель не отвечал, он лишался сна и не знал ни минуты покоя – и в самом деле, ведь так много событий мы переживаем, ничего о них не зная, и так много наших внутренних глубоких ощущений остаются для нас тайной. Тогда он принимался строить всевозможные предположения, по какой безумной причине Морелю понадобились целые двадцать пять тысяч франков, истолковывал эту нелепость так и сяк, связывал ее то с одним именем, то с другим. Полагаю, что в такие минуты (даром что в те времена его снобизм уже шел на убыль и к нему добавлялось, а может быть, его даже вытесняло растущее любопытство к простому народу) г-н де Шарлюс вспоминал с некоторой ностальгией изящные разноцветные водовороты светских собраний, где самые обольстительные дамы и господа искали его общества лишь ради бескорыстного удовольствия с ним повидаться и где никто и не думал его «провести за нос», изобрести «ужасную причину», по которой человек готов лишить себя жизни, если не получит немедленно двадцать пять тысяч франков. Пожалуй, тогда – потому, быть может, что от Комбре он унаследовал больше, чем я, а феодальная гордость перемешалась в нем с немецкой гордыней, – ему приходило на ум, что сердечная привязанность к слуге не проходит безнаказанно и что народ – не совсем то же самое, что светское общество; в сущности, он не доверял простому народу так, как ему всегда доверял я.