Содом и Гоморра

Но воспоминание, касающееся Мореля, связано с совершенно особым случаем. Были и другие, но, покуда наш пригородный поезд останавливается то тут, то там и кондуктор объявляет Донсьер, Гратваст, Менвиль и так далее, я ограничусь тем, что расскажу, о чем напоминают мне маленький пляж и гарнизон. Я уже упомянул Менвиль (media villa) и значение, которое приобрел этот городок благодаря роскошному публичному дому, недавно построенному и возбудившему бессильные протесты со стороны матерей семейств. Но прежде чем сообщить, почему в моей памяти Менвиль связывается с Морелем и г-ном де Шарлюсом, сразу отмечу несоразмерность (в дальнейшем я расскажу об этом подробнее) стараний Мореля во что бы то ни стало ничем не занимать определенные часы – ничтожности занятий, которым он, по его собственным словам, эти часы посвящал; эта несоразмерность мелькала среди объяснений другого рода, которые он давал г-ну де Шарлюсу. Он, который хвастался барону своим бескорыстием (ничем при этом не рискуя благодаря щедрости своего покровителя), когда ему хотелось провести вечер без г-на де Шарлюса, чтобы дать кому-нибудь урок и так далее, не забывал присовокупить к своим оправданиям с хищной улыбкой: «И потом, мне же заплатят сорок франков. Пустяк, разумеется. Позвольте мне пойти, речь ведь о заработке. У меня, в отличие от вас, нет ренты, мне надо зарабатывать на жизнь, а это как-никак денежки». И когда Морель рвался на свой урок, он не совсем кривил душой. Во-первых, неправда, что деньги не пахнут. Новый способ заработать придает новый аромат стершимся от употребления монетам. Если он в самом деле отправлялся на урок, то, возможно, два луидора, полученных перед уходом от ученицы, были для него не то же самое, что два луидора, перепавшие от г-на де Шарлюса. И потом, самый богатый человек проделал бы ради двух луидоров не один километр, а если речь о сыне лакея, то километры превратятся в лье[350]. Но часто г-н де Шарлюс сомневался в реальности урока игры на скрипке, и сомнения еще больше углублялись, когда музыкант приплетал другие предлоги, с материальной точки зрения вполне бескорыстные и к тому же абсурдные. Словом, Мореля неодолимо тянуло добровольно, а то и невольно окутывать свою жизнь таким туманом, что на свету оставались только ее отдельные части. Он на месяц предоставил себя в полное распоряжение г-на де Шарлюса при условии, что будет свободен вечерами, потому что желал прослушать целиком курс алгебры. Почему бы не приехать к г-ну де Шарлюсу после занятия? Нет, невозможно, занятия подчас очень затягиваются. «Даже после двух ночи?» – спрашивал барон. «Бывает и так». – «Но алгебру легко можно выучить и по книге». – «Даже легче, потому что я не очень-то понимаю лекции». – «Так в чем дело? Тем более алгебра тебе совершенно не нужна». – «Мне очень нравятся эти лекции. Они развеивают мою неврастению». «Не для алгебры он отпрашивается у меня на каждую ночь, – думал г-н де Шарлюс. – Может, он связан с полицией?» Как бы там ни было, Морель для чего-то приберегал определенные вечерние и ночные часы, то ли для алгебры, то ли для скрипки. Однажды дело оказалось ни в том ни в другом, а в принце Германтском, который приехал на побережье на несколько дней навестить герцогиню Люксембургскую, повстречал музыканта, не зная, кто он такой (впрочем, Морель его тоже не знал), и предложил ему пятьдесят франков за то, что молодой человек проведет с ним ночь в заведении в Менвиле; для Мореля это было двойным удовольствием: заработок, полученный от принца, и наслаждение побыть среди женщин, не прятавших под одеждой свои смуглые груди. Не знаю, от кого г-н де Шарлюс узнал, что – и в каком месте – должно произойти, но уж, во всяком случае, не от соблазнителя. Обезумев от ревности и желая узнать, кто виновник, он телеграфировал Жюпьену, тот прибыл через два дня, а в начале следующей недели Морель объявил, что снова должен отлучиться; барон попросил Жюпьена подкупить хозяйку заведения, чтобы она спрятала его и Жюпьена и они могли видеть, как все будет. «Договорились, – отвечал барону Жюпьен, – я этим займусь, мордашка!» Невозможно представить себе, до какой степени это переживание потрясло и в то же время мгновенно обострило разум г-на де Шарлюса. И впрямь, любовь воистину производит тектонические сдвиги мысли. В уме г-на де Шарлюса, еще несколько дней тому назад напоминавшем однообразную равнину, на которой не видно было ни единой мысли, возвышавшейся над уровнем земли, внезапно воздвигся горный кряж, твердый, как камень, причем очертания гор были вырезаны так затейливо, будто резец скульптора придал им форму прямо на месте, и теперь там гигантскими, титаническими группами извивались Ярость, Ревность, Любопытство, Зависть, Ненависть, Страдание, Гордыня, Ужас и Любовь.