Содом и Гоморра

Впрочем, для принца Германтского дело тоже обернулось не лучшим образом. Его вывели из отеля, чтобы г-н де Шарлюс его не увидел, и он, в ярости от неудачи, не имея понятия, кто ее подстроил, и по-прежнему не желая признаться Морелю, кто он такой, стал впоследствии его умолять о встрече на другую ночь на крошечной вилле, которую для этого снял; причем, несмотря на то что собирался провести там недолгое время, он, маниакально следуя той же привычке, которую мы когда-то заметили у г-жи де Вильпаризи, украсил виллу разными семейными безделушками, чтобы чувствовать себя как дома. Итак, на другой день Морель, поминутно оглядываясь в ужасе, как бы его не выследил г-н де Шарлюс, не заметил ни одного подозрительного прохожего и вошел в дом. Слуга ввел его в гостиную и сказал, что пойдет доложить господину (принц велел ему не произносить имя хозяина, чтобы гость ничего не заподозрил). Но когда Морель остался один и посмотрелся в зеркало, чтобы убедиться, что прическа его не растрепалась, ему показалось, что у него галлюцинация. Сперва он окаменел от страха при виде фотографии принцессы Германтской, герцогини Люксембургской и г-жи де Вильпаризи на камине; он узнал их, потому что видел такие же у г-на де Шарлюса. Тут же немного поодаль он заметил и снимок самого г-на де Шарлюса. Барон словно остановил на Мореле непонятный пристальный взгляд. Не успев оправиться от первого испуга, Морель обезумел от ужаса: он не сомневался, что угодил в ловушку, которую расставил ему г-н де Шарлюс, чтобы проверить, насколько молодой человек ему верен; он кубарем скатился с крыльца и со всех ног бросился бежать по дороге, так что, когда принц Германтский (помедлив достаточное время, чтобы случайный знакомый хорошенько подождал, но слегка сомневаясь, разумно ли это и не опасен ли посетитель) вошел в гостиную, он уже никого там не застал. Напрасно он, опасаясь грабежа, в компании лакея и с револьвером в руке обследовал весь небольшой дом, закоулки садика, подвал – гость исчез, даром что хозяин твердо был уверен в его присутствии. На следующей неделе принц несколько раз встречал Мореля. Но всякий раз именно Морель, опасный тип, спасался бегством, как если бы принц был еще опаснее. Он так никогда и не избавился от своих подозрений и даже в Париже, стоило ему увидать принца Германтского, обращался в бегство. Это защитило г-на де Шарлюса от измены, приводившей его в такое отчаяние, а изменник понес наказание, хотя барон об этом и понятия не имел, а главное, не знал, каким образом это произошло.

Но воспоминания о том, что я слышал от людей об этом событии, уже сменяются другими, благо местный поезд ползет вперед и продолжает высаживать и набирать пассажиров на следующих станциях.

В Гратвасте иногда садился г-н Пьер де Вержюс, граф де Креси (его звали запросто графом де Креси), бедный, но чрезвычайно изысканный дворянин, с которым меня познакомили Камбремеры, сами, впрочем, едва с ним знакомые; он ездил навестить сестру, которая там жила. Ему приходилось вести очень скромную, почти нищенскую жизнь, и я, чувствуя, что его весьма радуют сигара или бокал вина в кафе, взял за обыкновение в те дни, когда не мог повидаться с Альбертиной, приглашать его в Бальбек. Он был очень чуток, бледен, очаровательно голубоглаз, прекрасно выражал свои мысли; краешком губ он с большим тактом говорил о том, как уютно живется в поместье – он явно знал эту жизнь, – и о генеалогии. Я спросил у него, что выгравировано на его кольце, и он ответил со скромной улыбкой: «Ветка незрелого винограда». И с удовольствием дегустатора добавил: «Наш герб – ветвь незрелого винограда с зелеными стеблями и листьями, и это символично, ведь моя фамилия Вержюс, а это значит незрелый виноград или кислое вино». Но думается мне, он был бы разочарован, если бы в Бальбеке я угощал его только кислым вином. Вина он любил самые дорогостоящие, наверняка из-за того, что был их лишен, и отменно разбирался в том, чего лишен, наслаждался ими и, быть может, преувеличивал свою к ним любовь. Когда в Бальбеке я приглашал его пообедать, он заказывал кушанья с изощренным знанием дела, но ел, а главное, пил многовато, требовал, чтобы вина, которым положено быть комнатной температуры, шамбрировали, а те, которым требуется, чтобы их подержали во льду, фраппировали. До и после обеда он указывал, какого года или под каким номером должен быть заказанный портвейн или коньяк, – точно так он указал бы на обстоятельства учреждения какого-нибудь маркизата, как правило никому неизвестные, которые сам он знал так же досконально.