Соколиная книга

Новый год

Душу, жившую бесслезно,

омываю раз в году
голым трепетом березы,
как из лужи на снегу,

средь цветного обезличья,

надоевших роков вой —
русской песенной привычкой,
полосатою судьбой.

В сердце чувственная ругань

памяти гнездо свила,
но порой, как голос друга,
забываются слова.

И в предчувствия, как с горки,

мчишься, отморозив нос.
И любовь в дубленом горле
застревает, словно кость.

И опять приходит плата —

гаркнуть прошлому: люблю!
И так хочется заплакать,
и опять, стыдясь, терплю.

И, свернувшись матерщиной

в накопившемся соку,
черно-белая судьбина
примерзает к сапогу…

1986

Аминь

В свете жизнью разыгранных драм,

что бы там атеисты не прочили,
влюбленный —
в женщину вхожу,
как в храм,
сотворенный великими зодчими.

И ее просветленным глазам

исповедуюсь напропалую,
к ним припав,
как к живым образам, —
Богоматери руки целую.

Каждый любящий – это родня, —

по скорбящему лику почуял
и, забывшись и взор свой подняв:
«Мама, мама, где сын твой?!» —
кричу я.

«Может, умер он, может, в беде —

нищий духом, но в этой обители
воскрешаю в себе и в тебе
я любовь нашу, мною убитую.

С ней повязан я отчей силой».

В то и верую, осиянный,
что целую свою Россию
в губы черные Несмеяны.
Не бывают чужими объятия!
Под родным
венценосным кровом
дорисовываю уста невнятные
я своей, пусть испорченной, кровью.

И служить тому чувству вещему

вечный крест нас благословил.
В церкви молюсь я женщине,
живущей в вечной любви.

1986

* * *

И в память клонится чело.

Десятый век вьюжит…
Россия,
какой неведомою силой
тебя вдоль мира размело?!

Валяют ваньку отовсюду.

И с дыркою, взамен креста,
мужик шатается приблудный
и не желающий родства.

Он как дыхнет…

И в звездной стае
запляшет солнце,
словно черт.
«Окстись!» – вскричу.
Душа оттает.
Но с крыш, как назло, потечет.

1987

Сухарева башня

Не в силах распрощаться с днем вчерашним

и втискиваясь в завтра самое,
я чувствую себя угнавшим самолет,
увидев землю с Сухаревой башни.

Домой лечу. И мается душа.

В иллюминатор выглянув с тревогой,
все то же вижу там: два алкаша
и б… бредут тоскливо по дороге.

И тонут с откровением и болью

во взглядах их и жизнь моя, и грусть,
и самолет, – как крест на снежном поле.
А все пути ведут в Святую Русь…

А я лечу, как будто на премьеру

чужой судьбы. Озлоблен, как дублер,
с упрямством постигая – не Рублев
в ту «троицу» выписывал мне веру.

А мы летим. И монотонно-странно

проходит жизнь, не ведая беды.
И под пятою остаются страны,
и люди – вне борьбы и вне судьбы…

А мы летим, хотя немного страшно.

А впереди, перстом вонзив в зенит
нательный крест свой, Сухарева башня —
боярыней Морозовой летит.

1988