Сокрушение тьмы

А орган, как мощный симфонический оркестр, все звучал и звучал, без устали, исторгая из своих труб надрывно-печальный реквием, и он, вырываясь из стен храма, словно парил над каменной площадью, над сквером, где копали могилу, над всеми живыми и мертвыми.

— Саврасов! — окликнул Фаронов. — Иди в штаб, доложи командиру полка, что все готово.

Саврасов пошел к штабу, а сзади, звуча серебряными голосами и подголосками, взлетала и падала погребальная мелодия Вагнера.

— А ты, старшина, — послышалось ему за спиной, — зайди и скажи пастору, чтобы заканчивал. Хоронить будем под сводный оркестр.

На площадь вышло два танка. На одном из них Саврасов узнал капитана Сегала. Оба танка с перевитыми вокруг стволов пушек черными креповыми лентами медленно направлялись к скверу.

Через полчаса над засыпанной могилой троекратно ударил залп. Потом опять зазвучал орган, торжественно и печально. Это была последняя почесть погибшим освободителям Нойнкирхена. А к северу от него уже нарастала артиллерийская канонада, и опять кто-то шел сквозь нее, чтобы жизнью своей заплатить за новый отрезок пути и тем утвердить его за живыми.

6

Горы, леса, долины вперехлест.

Днем над головой — словно родниковое озеро — прозрачное до синевы и прохладное небо; оно зависало над вершинами, как в перевернутых берегах, и висело — не падало. Ночью солдаты чувствовали себя опущенными в яму: вверху черно, а по бокам еще чернее. И глушь, как в яме. Хоть бы стреляли, что ли? Но даже не стреляли — ни наши, ни немцы. Те и другие зарылись в каменистые склоны — и ни гугу. Днем тоже не густо. Побахают для острастки с утра, побросают мины — и опять молчок. Да и бить-то уже некого стало. В ротах едва набиралось по пятнадцать-двадцать человек. Пока шли к Нойнкирхену, половину из того, что было, оставили на границе. За Нойнкирхеном — и того хуже. Пошли по лесам да по увалам. Взяли Мутхмансдорф и засели за ним на безлесном склоне.

Рядом, по правую руку, два домика на ровной площадке взгорья. Кой черт занес сюда в самые горы кулака-отрубиста — этакого своеобразного феодальчика? А подумаешь — сообразишь: феодальчик-то был не дурак: прямо под носом склон с альпийскими лугами, широкая долина и лес под боком — бук, ель, пихта; на вершине, через которую полк не мог перебраться, — березовый подлесок, частый, как гребень. Что же тут не жить? Воля вольная. А надо в деревню — дорога от самого дома вниз километра на три.

Хозяина нет: сбежал. Осталась челядь, прислуга, три или четыре женщины, одна из них украинка: девушка лет семнадцати, красивая, полная, но до того оглупленная и покорная, что солдаты диву давались: до чего могли довести человека! Три с лишним года прожила она здесь, проданная немцами в рабство.

Стояли домики хорошо, удобно: ни снаряды, ни мины не брали их из-за вершины горы — рвались несколько дальше, с перелетом.

В первый же день, когда батальон Визгалина занял здесь оборону, Фокина, санитара Сашку Овчинникова Брескин послал к нему в батальон.

— Сделайте свой пост, там и дежурьте, — приказал он. — Будут раненые — отправляйте в санроту — в Мутхмансдорф.

Чуть пониже линии передних окопов, рядом с окопом Фаронова и Якименко, они вырыли свой — неглубокий, в полроста. Однако сразу сообразили: придется им замерзать. Ночью в горах было особенно холодно, попробуй усни в гимнастерке на угловатых камнях. Шинели сдали в обоз: тяжело их носить даже в скатках, а тут апрель, днем припекает, жарко.

Овчинников, с которым Фокин особенно сдружился за последнее время, был юрким, сообразительным парнишкой, тем более почти земляком, из Башкирии. Он быстро сходил к жилью, принес охапку сена, уставился на Фокина вопросительно.

— Что еще? — спросил тот.

— Там… понимаешь… ковры есть. Не худо бы нам один.

Вдвоем сходили к домам, сняли со стены ковер при молчаливом согласии женщин, попросили у них хлеба, кусок окорока и две коляски кровяной колбасы — это уже больше для того, чтобы попробовать деликатесу.

«Логово» получилось на славу: мохнатый, расписной ковер до того здорово пришелся к окопу, что они с Овчинниковым были не прочь всю жизнь просидеть в обороне. Так, на ковре, и заснули, пригретые сверху солнышком.

Проснулись оттого, что услышали над собой чьи-то насмешливые голоса:

— Неплохо санчасть устроилась, неплохо!

— Совсем неплохо, Александр Васильевич.

— Как персидские шахи!

Засмеялись.

Фокин поднял голову — увидел Макарова. Вскочил, словно под бок ему плеснули горячего, и хотя ни в чем вины его солдатской не было перед ним, почувствовал себя виноватым.

— Товарищ подполковник!.. — начал было рапортовать, но Макаров рассмеялся весело, добродушно, поглядел на него, заспанного, и махнул рукой. Лучики морщинок разбежались по впалым вискам.

Давно Фокин его не видел. Постарел, осунулся. Кожа на лице стала каменно-дубленой.

— Ну что, товарищи, — сказал он, обращаясь к своим провожатым, — санчасть на боевом посту. Стало быть, страшиться нам нечего. Полезли выше.

Им с Овчинниковым долго было слышно, о чем они говорили.

— У Фаронова сколько?