Сокрушение тьмы

— У Фаронова и Харламова больше других. Их танковый рейд уберег. У первого — тридцать четыре, у второго — тридцать два на довольствии.

— Челюбеев далеко от тебя залег?

— С разрывчиком, товарищ подполковник. Дальше там скальные выступы. Метров двести, пожалуй, будет.

— Смотри за стыком, Визгалин! Накроют — очухаться не успеете.

— Слежу.

— Вчера наши разведчики всю ночь лазали. Вернулись ни с чем. Языка бы надо… хоть самого плохонького…

Это были последние слова, которые до них долетели. Знать, и вправду дела были невеселыми.

Через час, когда Макаров со своими штабистами уехал в Мутхмансдорф, Фокин с Овчинниковым снова отправились к домику. К ночи надо было запастись кое-какой одеждой, может быть, одеялами.

В глухом уютном дворике ординарец Визгалина, сидя на приступках деревянного крыльца, обняв девушку, что-то говорил ей, а она, все время поправляя на круглых коленях ситцевое платьишко, отвечала:

— Не треба, парубок… Не треба.

При их появлении ординарец вскочил, но увидев, что они всего-навсего такие же солдаты, снова обнял ее.

— А ну оставь, — попросил Фокин.

— А тебе-то дело какое? — ординарец у Визгалина был, как видно, парнем нахальным.

— Оставь, — еще раз сказал Фокин. — Она же бессловесная, забитая немчурой девчонка.

Фокин посмотрел на девушку. В красивом лице ее с большими черными глазами было что-то обреченно-покорное. Она взглянула на него и боязливо отвела взгляд в сторону. Из нее, похоже, выхолостили все: самоуважение, гордость, чувство понимания добра, только оставили тупой страх — даже перед тем, кто искренне жалел ее и не хотел обижать. Как же надо было мастерски истязать человека, чтобы разум его не только не поднялся выше за те годы, что он прожил в неволе, а наоборот — сжался и сморщился, как яблоко, прихваченное морозом. И больно было оттого вдвойне, что эта девочка была советской и когда-то носила на груди красный галстук, ходила в советскую школу. Надо же было так искалечить!

— Уходи отсюда, — тихо, но остервенело сказал Фокин ординарцу, чувствуя, что сейчас сорвется.

Видно, что-то страшное мелькнуло у него в глазах, только ординарец на этот раз промолчал, поднялся и ушел со двора.

Овчинников показал подвал, где, по его словам, было полно добра. Они спустились в него, и Фокин первое время просто-напросто не поверил своим глазам. Сухой, бетонированный подвал метра на два в высоту был буквально завален всяким тряпьем: костюмами, отрезами разной ткани, плащами, жилетами, платьями, мужским и женским бельем — и все это битком, навалом, вперемежку ношеного с новым. Можно было подумать, что хозяин, живущий здесь, занимался раньше разбоем на больших дорогах. И, ползая по этому тряпью и выискивая подходящую одежонку, чтобы не мерзнуть ночами, Фокин подумал: «Будем уходить, спалю совиное гнездо дотла». Не мог здесь жить хороший человек — в этом он уже не сомневался.

В сарае Фокин нашел мотоцикл. Но предусмотрительный хозяин снял с него и где-то, очевидно, спрятал мотор. Возникла мысль, а почему бы не съехать на нем вниз по дороге — до Мутхмансдорфа. Времени до вечера оставалось много, немцы за горой помалкивали. Он принес бы из санроты хлеба, мяса. На том они с Овчинниковым и порешили.

Перед отъездом встретился с Визгалиным, сказал ему, что женщинам здесь не место — под самым боком передовой.

— Дело говоришь, старший сержант, — одобрил Визгалин. — Женщин я сегодня же выселю. Пусть идут вниз, в деревню. А сам со штабом сюда.

Фокин вывел мотоцикл, сел на него, попрыгал на сиденье, опробовал рукоятку тормоза — вроде держало. Оттолкнулся ногами.

— Поехали!

Чертов мотоцикл! Сперва он катился медленно, а потом разошелся. Фокин придавил тормоз раз, другой. На третий — хлоп! Тросика как не бывало. А мотоцикл летит… В ушах уже ветер, свист. Фокин едва успевает рулить. Попробовал прижать к колесу подошву сапога — накалилась мгновенно. Вот тебе и «тормози лаптей». Ни соскочить, ни свернуть. А дорога все вниз, все наклонней. «Убьюсь ведь, дурак, — подумал Фокин не без содрогания. — И какой только черт дернул меня сесть на это коромысло с колесами?» В его скорости было действительно что-то сатанинское, невероятное. Фокин летел с горы, как ведьма на неуправляемой метле, и его спасение было лишь в одном — не упасть, удержаться, а мотоцикл словно мстил за хозяина, поместье которого тот пообещал сжечь: он все наддавал и наддавал. Стоило Фокину хоть чуть-чуть ослабить напряжение рук или вильнуть рулем — и он бы метнул его, как камень.

Однако ему повезло: дорога была почти прямой и ровной — без единого камешка, и перед самой деревней встретился еще пологий увальчик; мотоцикл проскочил его, вылетел на вершину холма — и здесь на излете остановился. Руки и ноги у Фокина тряслись, спина вся была мокрой от холодного пота. Он свел мотоцикл с дороги и в сердцах пнул его, как взбесившегося коня, который наконец-то под ним запалился.