Сокрушение тьмы

Он шевельнулся и тут же вздрогнул от мгновенного и острого ожога: словно кто-то с размаху всадил ему шило в правую ягодицу. Даже не успел ойкнуть, только схватился за обожженное место. «Ну все, кажется, отвоевался», — мелькнула мысль. Ладонь наткнулась на острый, зазубренный осколок. Он был еще горячий. Фокин схватил его пальцами и рванул. Он оказался совсем крошечным — не больше трети мизинечного ногтя — латунный, перекрученно-плоский, с продольной бороздкой, оставленной витком нареза в канале ствола. Это, наверно, было сигналом, предупреждением, что со смертью играть не стоит и что он, как и другие, тоже относится к смертным.

— С меня хватит, — сказал Фокин Саврасову и по-рачьи, загребая руками и ногами, стал пятиться из ничейной зоны.

— А-а-а-о-о! — опять долетел из балочки стон, но он уже не остановил ни Фокина, ни Саврасова.

В окоп они свалились вместе, и тут Фокин, извернув шею и оттянув штанину, глянул, что сделал с ним и с его бриджами осколок от разрывной пули.

— Ну что, крестоносец, влепило? — участливо спросил Саврасов, тоже разглядывая мокрое кровяное пятно у него на штанах.

— Ерунда, — сказал тот с нервным смешком и сразу почувствовал, что его всего мелко колотит дрожь.

Подошел Залывин с братьями Якушкиными.

— Здравствуй, земляк!

— Здравствуй, Толя, — ответил Фокин. — Обожглись, так вашу мать? На рожон поперли?

Они все молча, сосредоточенно смотрели в землю, все еще не успевшие очухаться от бесплодной контратаки. Потом Залывин проговорил:

— Ты штаны-то бы снял. Может, перевязать надо?

— Ерунда, — опять сказал Фокин. — Прижгу йодом — ладно. Раненых много?

— Да нет. Вот Иванников там остался. А так из всей роты трое, один убитый — из третьего взвода. Твой санитар все уже сделал.

— Стонет он там в ложбинке, а взять нельзя, — виновато сказал Саврасов, имея в виду Иванникова.

— Возьмем, — захорохорился Фокин. — Вот стемнеет — и возьмем. Костю и мне жалко. Я его еще по Карелии знал. — Страх в нем пропал, исчез, словно его и не было и словно это не его все еще колотила нервная дрожь.

Но чем ближе наступал вечер, чем все гуще наплывала из-за горы иссиза-лиловая окалина темноты, тем Фокин больше раскаивался в своем обещании вытащить раненого. «Вот дурак, дернул же меня черт за язык, — корил он себя за оплошность. — Костя уж небось окостенел, а его тащи. Обязан. Служба такая».

А тут еще в отстоявшейся снова тишине защелкал какой-то поганенький соловьишка. Щелкнет, щелкнет — и разольется, неумело и коротко, будто духу у него не хватает на нормальную порядочную трель. Только на сердце от него защемит, больно сделается. Всего-то ведь девятнадцать лет!.. Соловьев не успели послушать, даже таких непутевых, как этот. Помнилось лишь, что с другом детства бегали за одной девчонкой, и она до сих пор пишет им в разные с ним места одинаковые письма и каждому из них клянется в верности и каждого ждет с победой.

Когда совсем стемнело, Фокин собрался ползти за Иванниковым. Ах, как не хотелось лезть, но он пообещал. Мог ли он теперь отказаться? Другой на его месте, может, и отказался бы. А Фокин не мог.

— Полезешь? — сочувственно спросил Овчинников.

— Полезу, Саша.

— Может, вдвоем? А? Старший сержант? — Овчинников спрашивал неуверенно, только чтобы выразить свою солидарность.

— Обойдусь без тебя, — сказал Фокин.

— Ну, тогда желаю успеха, — как-то уж очень поспешно пожелал тот удачи, а ведь Овчинников был не трус. Он, наверное, понимал, что это дохлое дело, напрасный риск. — А может, оставил бы затею? А? — сказал он вслед. — Ты заместитель командира взвода. Тебе и не положено лезть.

— Заткнись, — сказал ему Фокин, не оборачиваясь.

Когда забрался в передовой окоп, где сидел Залывин с ребятами, его ошеломили известием: Иванников жив и все еще стонет, даже просит помочь. И еще сообщили одну новость: с полчаса назад Финкель ушел оправиться — и вот до сих пор его нет. Залывин посылал братьев Якушкиных вниз под склон, но и там его нигде не обнаружили. Пропал Финкель — и все, как в воздух поднялся.

— Дьявол! — тихонько поругивался Залывин. — Чертов альбинос! Теперь за него голову снимут…

— О-о-а-а-а! — послышалось вдруг протяжное и тоскливое, как из-под земли, приглушенное подлеском и расстоянием. — По-мо-ги-те!

— Слышишь? — сказал Саврасов. — Вот уже минут пять, как кричит. Я тебя ждал, крестоносец. Думал, не придешь.

— Ты тоже полезешь? — спросил Фокин.

— А как же. Он прежде всего на моей совести, и уж на твоей — потом. У тебя и оружия нет?

— Кроме пистолета. А зачем оно мне? Мое дело не убивать, а спасать.

Залывин протянул ему свой автомат:

— Возьми.

Фокин отказался:

— Корячиться с ним? Не надо.

Они поползли с Саврасовым рядышком, задевая друг друга коленями и локтями. Над ними уже лежала ночь — черная, вязкая без единого шороха. Ползли, затаив дыхание, медленно, осторожно, прислушиваясь к тишине. Два, три, пять метров. Еще пять…

— О-о-у-у-у! — опять раздался приглушенный стон. — Да где же вы та-ам? Помогите же! — четко расслышали они скулящий голос.

Саврасов дернул Фокина за гимнастерку, горячо дохнул в ухо, прошелестел одними губами: