Сокрушение тьмы

— Что он за тип? — спросил Фаронов.

Ответил Якименко:

— А черт его знает. Он все больше молчал. Я еще в Могилеве пытался его воспитывать. Гонял, как собаку. И ничего. Выполнял все, что ни скажешь. Без всякого ропота. Другие, бывало, ворчат, ругаются, а этот ни слова.

— Батя мечтал о «языке», — подал голос Залывин, высверкивая белками глаз, поднятых на Фаронова, — а тут вот, выходит, сами «языка» подарили. У нас, в Карелии, помню, был такой случай. Финны тогда старшину из стрелковой бригады выкрали. А потом из своей агитлетучки по микрофону передали.

— Позор! — сказал Фаронов.

— Конечно, позор.

Из окопа показалась голова Саврасова — отсвет папиросы мазнул и ее на мгновенье бледно-розовой краской.

— Поспали бы вы, товарищ лейтенант, — посоветовал он. — Чего теперь маяться? Найдется завтра — я первый из него кишки на телефонную катушку намотаю. Это ему так не пройдет, если живой окажется.

Но сна ни в ком и в помине не было.

С востока, оттуда где за Венгрией лежала, просыпаясь, как изувеченный солдат после ночных кошмаров, родная, изуродованная войной земля, шел рассвет, по-весеннему торопливый и ясный. Бледное облачко, вытянувшись в нитку, висело над увалистым горизонтом, как бы еще отгораживая ясный свет под ним от серой, посветлевшей ночи в самом зените.

Якименко посмотрел на восход затравленными глазами, медленно, словно кашгарский топос, стал подниматься: сперва на руках поднял тело, потом распрямил ноги.

— Пойду, — сказал он. — Завтрак пора получать.

Его даже не спросили, что он собирается получать. Он проинформировал сам:

— Баранинку привезли первый сорт. Батальонный повар готовит рагу с подливой.

Он разбудил ротного писаря Климова, и они вдвоем пошли по склону напрямик вниз, где в двух километрах от передовой стоял за лесом хутор.

Фаронов еще больше сгорбил сутулую спину, вздохнул, устало уткнулся лицом в острые мослаки коленей, обтянутых высветленной, в рубчик, диагональю.

Финкель вернулся, когда стало уже совсем светло. Он шел по склону, путаясь ногами в траве. В руках нес зеленый плоский котелок, прикрытый крышкой, локтем прижимал к боку два автомата — свой и немецкий — и еще сверток с одеждой.

Его сперва долго разглядывали, пока он шел, потом опознали — и перебранка обрадованных и в то же время обозленных людей полетела ему навстречу:

— Гляди, явился — не запылился.

— Как медный алтын!

— Да из него требуху выпустить — мало! Командиры всю ночь не спали.

Фаронов, выйдя из своего окопа, стоял во весь рост, насупясь, молчал, только желваки перекатывались под кожей, сухо обтянувшей скулы. А Финкель, к изумлению всех, подошел к нему и подал немецкий новенький котелок.

— Вот, товарищ гвардии старший лейтенант, попробуйте, чем немцев кормят. Еще горячая, прямо из кухни.

Фаронов вытаращил на него глаза, не понимая, что этот Финкель хочет сказать и зачем сует ему котелок.

— Пшенная каша, — опять сказал Финкель. — Между прочим, хорошая, со шпигом, очень вкусная.

— Ты где был? — наконец как-то беспомощно и потерянно спросил Фаронов.

— Там, — Финкель кивнул в сторону немецкой обороны. — У них был. И в окопах тоже сидел — прямо вот здесь, напротив. Вот тут у меня в одежде планшетка с немецкой картой, так я кое-что пометил. Может, пригодится?

Фаронов при глубоком молчании остальных стал вдруг ни с того ни с сего заикаться:

— Да т-ты… да т-ты… что? С ума с-спятил? К-кто т-тебя посылал?

— Да ведь вот как-то командир полка говорил: «Языка» бы нам…» Ну я и подумал…

Это было черт знает что! Это даже нельзя было назвать ни безумством, ни храбростью. Это был какой-то дикий, ни с чем не сообразующийся поступок, который можно допустить лишь не ведая, что творя.

— Д-да я, — опять заикаясь, сказал Фаронов, — д-да я тебя з-за это под суд отдам!

— Воля ваша, — смиренно ответил Финкель и, потупясь, договорил: — У меня к немцам, может быть, особый счет есть, товарищ гвардии старший лейтенант…

— Какой счет? Какой счет? Сосунок ты белоголовый! Да ты же с меня голову чуть не снял!

Финкель переступил с ноги на ногу, в глазах его, наполнившихся вдруг слезами, впервые за все время полыхнула злость.

— В сорок третьем… на Кубани… они всех моих родных: взрослых сестренок… мать… отца… раздели догола, чтобы стыд сковал их, превратил в послушное стадо баранов, и так в общей колонне таких же голых евреев провели через весь город, а потом… потом! товарищ гвардии старший лейтенант, загнали в лог и там всех до единого выкосили пулеметами. Это-то вы поймете, надеюсь?

Все ошарашенно смотрели на Финкеля, по лицу которого, догоняя одна другую, бежали слезы. Он плакал молча, ни разу не всхлипнув, не сморгнув глазами. Они вроде бы оледенели, остановились — и жутко и больно было смотреть в эти остановившиеся, плачущие глаза. Видно, солдат, к которому в роте все относились со снисходительностью, ни разу не плакал с тех пор, как потерял близких, а теперь не выдержал, не утерпел.

— Во-он оно что-о! — сказал Фаронов. — Не знал я, брат, что ты в себе горе такое носишь. Прости меня, солдат… Прости…