Сокрушение тьмы

Но тишина на переднем крае оказалась недолгой. Ровно в четыре часа дня немцы открыли вдруг ураганный огонь изо всех видов стрелкового оружия. Позади окопов, на склон, густо заплюхались мины, все больше сужая траекторию. Хлопнется, разорвется, обожжет и срежет траву — останется грязное пятно, и только. Обычные ротные минометы. Они удобны в ближнем бою, на равнине, а в горах, да тем более если ничейная полоса всего-то в пятидесяти метрах, то тут недолго хватить и по своим.

Минут через пять немцы пошли в атаку: очевидно, знали, что полк не располагает крепкими силами. Но и их силы были невелики. В густом березовом подлеске, который по хребту горы отделял противоположные склоны, закричали, заулюлюкали, затопали тяжелыми сапогами, ломая и вспарывая выстрелами молоденькие деревца. Немцев встретили автоматно-пулеметным огнем, гранатами. Они сразу же залегли, а потом начали отползать, забирая с собой убитых и раненых. Тогда поднялись роты и пошли в контратаку в надежде, что удастся с ходу захватить передовые окопы и сбить противника со склона.

— Вперед! Вперед! — то там, то здесь раздавались разрозненные голоса командиров рот и взводов.

Разгорался бой и в районе челюбеевского батальона.

Фокин с Овчинниковым кинулись вслед за бойцами фароновской роты. Пули хлестали поверху, по бокам, под самыми ногами, сбривая с березок ветви, отхлестывая листья. Березняк был до того густ, что приходилось сквозь него буквально продираться.

Но и контратака тоже захлебнулась в этом подлеске.

— На-за-а-ад! — прокричал кто-то сорванным голосом. — В око-о-пы-ы!

Мимо Фокина два солдата бегом протащили за руки раненого, а может быть, и убитого. Голова его была в крови и моталась из стороны в сторону, жутко высверкивая белками открытых глаз.

Другой солдат, пятясь, отползая, угодил Фокину в лицо сапогом. Оглянулся, увидел сумку с красным крестом, запустил хриплым черствым басом:

— Куда прешь, крестоносец! Не видишь?

Фокин узнал его: это был Саврасов.

Он же потом и крикнул, перекрывая дробный перестук автоматной стрельбы и цокот разрывных пуль, попадавших в деревья:

— Иванни-иков! Костя! Где ты там провалился? Сюда! Сюда, говорю тебе!..

Но Иванников так и не появился. Фокин с Саврасовым полежали рядышком, пряча головы за жиденькими стволами общипанных, ободранных и продырявленных пулями берез, поглядели друг на друга и, не зная, что делать, оба вдруг потянулись за кисетами. Закурили.

— Вот сволочь, — сказал Саврасов сквозь зубы. — Я уже был перед самым бруствером, — он говорил хрипло, отрывисто, все еще в состоянии слепой боли и ярости. — Еще бы прыжок, другой — и в траншее… А тут эта… (он опять ввернул круглое слово) команда! Какой дурак ее подал?

— А Залывин живой? — спросил Фокин, трясущимися пальцами поднося ко рту самокрутку.

— Да лейтенанта черт не берет… Живой он. Видел… Слева от меня отошел. А Иванников все время со мной отползал. Где-то уже на середине полосы потерял. Там такая маленькая седловинка. Я-то через нее перелез, а он не иначе остался. Больше ему негде быть.

— Ранен?

— Да нет вроде. Целым он был. Сейчас вот докурю и полезу назад…

— Я вот тебе полезу, — сказал Фокин с угрозой. — Раньше надо было не оставлять.

Саврасов ожег его остервенелым взглядом, но понял, наверно, что тот не шутит: лезть сейчас обратно туда, когда отошедший взвод снова занял старые позиции, это значит лезть на верную гибель. В общей суматохе еще можно было уйти, а сейчас пристрелят как миленького — с первого выстрела.

— Что же делать? — растерянно спросил Саврасов. — А, крестоносец? Скажи, что делать? Нельзя же его бросать? Мой боец.

— Если живой — потемну сам вылезет.

— А если ранен?

— Не знаю, — жестко ответил Фокин.

Саврасов взглянул на него уничтожающим взглядом, тяжко, глубоко, так что запали щеки, затянулся дымом и отвернулся. Сказать ничего не посмел: он и сам видел, что лезть сейчас туда — это надо быть по меньшей мере неразумным.

В это время и раздался протяжный стон Кости Иванникова — стон вязкий, глухой — стон обреченного человека. Уж Фокин-то знал, как стонут раненые, когда им невмочь, когда жить остается совсем немного. Саврасов поежился, перехватил автомат в правую руку, готовый кинуться на помощь товарищу, но затухающая стрельба в ответ на стон снова взъярилась. Пули, общелкивая березы, опять густо ударили над головами, подлесок наполнился внутренним треском, будто все вокруг парно рвалось, надламывалось и кололось:

— Гах-ха!..

— Чмок-чмок!..

— Цик-цик!..

Это рвались разрывные пули. Ударит пуля в березу — звук, разорвется — другой.

— Вот черт, — придушенно сказал Саврасов, прикрывая голову руками, — разрывными чихвостят…

Жутко было лежать под этими пулями, которые цокали всего-то на какой-то вершок от головы. Чуть-чуть ворохнись, приподними голову — и тебя словно не было. «Вот так ведь и убивает, — подумал Фокин, — пропади ты пропадом!»