Сокрушение тьмы

— Може, часа чатыре, — ответила она, низко над ним наклонившись и касаясь щекочущими кончиками волос.

— А почему не разбудила? Я же, кажется, обещал сводить тебя в кино?

— Нет, ты ничего такого не говорил.

— Значит, я только думал пообещать и забыл.

— А я скольки раз к тябе подходила. Подойду на цыпочках, а ты спишь. И дыхание у тебя такое легкое-легкое. Спишь, как малец…

— Намучили нас последние дни. Все на морозе да на морозе. Ты уж извини, пожалуйста.

Она погладила его горячий после глубокого сна лоб. Ладонь у нее была мягкой, ласковой и почему-то пахла подснежниками — такой тонкий лесной запах чуть пригретой солнцем земли. Он широко раскрыл глаза, глядя на нее снизу — и вдруг она сама показалась ему маленьким неярким цветком, в котором почти ничего нет, кроме незамутненной незапятнанной чистоты, подаренной ему первым лучом весеннего солнышка, чистоты и трепета перед огромным миром. И вспомнилось прошлое. Как-то еще у себя дома, в последнюю весну перед призывом в армию, он набрел в лесу на лужайку, вернее, на небольшие проталины на скатной поляне, сплошь усыпанные бледно-лиловыми цветами. На Южном Урале весны обычно приходят в начале апреля. В лесу, в логах да и на полях еще много снегу, и он прочно лежит под коркой затвердевшего наста, а на южных взлобках уже появляются плешинки, покрытые жухлой бурой травой. И едва они появятся, как тут же пробиваются из земли первые вестники вновь возрождающегося царства зелени. Он не стал тогда рвать подснежники: они были малы еще, и решил, что завтра придет сюда не один, а пригласит Машу Бакшанову. Ночью же ударил мороз, не то чтобы сильный, но ощутимый, по-уральски каверзный — и все вокруг покрылось инеем, как поздней осенью перед снегом. Встретив Машу, он посетовал на неудачу, пожалел прибитые наверняка морозом цветы.

— А пойдем и посмотрим, — предложила она.

И они пошли. Но каково же было их изумление, когда они увидели среди снега на проталинах белые и сизые мохнатые колокольчики. Они стояли как ни в чем не бывало и только трепетно вздрагивали, словно от озноба, когда над проталинами проносилось легкое дуновение ветра. Он тогда поразился стойкости и живучести этого неприхотливого, с виду неяркого, но такого мужественного цветка. Сейчас Надя показалась ему именно таким цветком.

Но воспоминание о Маше заставило его примолкнуть, страдальчески сдвинув брови, и, чувствуя прокатившуюся по лицу судорожную волну муки, он зарылся им в подушку, чтобы не заметила Надя, как полоснула его по сердцу боль за ту, другую девочку, которая потеряла уже и отца, и брата и которой теперь только он может заменить и того и другого. Бедная Маша! Каким страшно коротким, как ночной вскрик о помощи, было ее письмо в ответ на его сообщение о гибели Бакшанова. «Толя, миленький, родненький, я не верю в это! Не верю! Не может быть!..» — написала она…

Потом, вздув керосиновую лампу и подвесив ее на крюк, свисающий над столом, они ужинали и без умолку болтали о том, о сем. Надя рассказала ему, как они жили при немцах и как те безобразничали, вольничали над девушками; Залывин же все больше рассказывал о доме, о матери, об отце, о привольном и богатом крае на Южном Урале. Засиделись за полночь. Разговор, доверительный и простой, без каких-то тайных намеков на что-то, без недомолвок, без хитрости незаметно связал их еще больше. Погасив лампу, они разделись, ничто не обусловливая, не обговаривая, не обещая один другому, легли рядом. На ней была ситцевая рубашонка, лифчик и трусики, и он, собрав к кулак всю свою волю, все мужество, зная, что ни за что на свете не обманет ее доверия, лишь обнимал ее сдержанно и все слушал и слушал мягкий, журчащий, приглушенный тишиной и ночью ласковый голос. Так они и уснули в обнимку.

Потом он часто вспоминал об этом и все пытался понять, осмыслить, почему так именно поступил, и в голову лезли нехорошие мысли, что Надя, пожалуй, могла осудить за сдержанность и подумать бог знает что о нем; но он был все-таки твердо уверен, что поступил правильно: зачем было ему, поддавшись минутной слабости, отнимать у нее, поверившей ему, ее право, быть может, на большее и настоящее счастье.

А ровно через три недели случилось событие, которого в общем-то ждали и к которому были уже готовы все. Они не сумели даже проститься.

7

После Нового года сразу же началось новое переформирование, и 18-я воздушно-десантная бригада снова стала 296-м стрелковым полком. Часть людей отправили в учебный батальон, остальных, согласно штатному расписанию, рассредоточили внутри полка. Опять была сформирована и санитарная рота, в которой лейтенант Брескин по-прежнему стал командовать взводом санитаров-носильщиков, а Фокин, теперь уже старший сержант, — первым отделением этого взвода.