Сокрушение тьмы

— Яков Петрович, — почти не разжимая губ, сказал из-под башлыка Залывин, осторожно поворачивая голову в сторону Фаронова. — Яков Петрович, что-то совсем забыли делать привалы. Бойцы едва плетутся. Этак мы и к утру не дойдем.

— К утру дойдем. Теперь уже недалеко, надо полагать, — покашляв, простодушно ответил старший лейтенант.

— Где ж наш старшина? Черт бы его побрал. Неужели ему трудно раздобыть пару фляг, чтобы согреть людей и дать им по сухарю?

— Я, Анатолий Сергеевич, за этим его и послал. Да где теперь? Обозы отстали. Кухни пустые.

— Вздрючьте его как следует, когда появится, — посоветовал Залывин и снова надолго замолчал, испытывая чувство тревоги, пересиливая озноб, старался не думать ни о марше, ни о сосущем голодном нытье в животе, ни об этом багровом страшном зареве, которое сейчас медленно разворачивалось влево. Но мысли опять сходились на старшине Якименко. Залывин знал, что в роте старшину не любили за его постоянные мелкие придирки, за наряды вне очереди, которыми он наказывал с необыкновенной легкостью и щедростью, за откровенные насмешки. Попадало от него и Финкелю. Финкель был, к удивлению всех, голубоглазым и белобрысым парнем, не в меру спокойным: это невозмутимое спокойствие больше всего и выводило из себя властного старшину. И еще у Якименко было два объекта злых шуток — по поводу и без повода — Михайло и Петр Якушкины. Крепкие, здоровые, они были добродушными и покладистыми. Чтобы как-то отличить одного от другого, Якименко с большим трудом добился звания ефрейтора для Михайлы, но когда Фаронов хотел было вручить ему перед строем ефрейторские погоны, тот от них отказался. Окая и растягивая слова, сказал:

— Не могу я, товарищ гвардии старший лейтенант, один принять это звание. Если уж присваивать, то сразу двум: мне и брательнику. У нас с ним все пополам. Потому, товарищ гвардии, старший лейтенант, благодарствуем. Не взыщите…

Хотел еще старшина дать одному из них желтую шинель, но тоже ничего не вышло. Чалдоны ни в чем не хотели разниться друг от друга, даже если в наряд ставили одного, то непременно поднимался и другой, и тут хоть приказывай не приказывай, а они упрямо и без лишних слов настаивали на своем.

Единственно, кого побаивался старшина, так это Саврасова. Бывший учитель начальных классов старший сержант Андрей Саврасов быстро дал понять старшине Якименко, что с ним лучше не ссориться.

Сам же Залывин был доволен своим взводом: ребята в нем подобрались хорошие, дружные. На такой взвод можно было положиться в бою. И вот теперь он в полном составе шагал за своим командиром, и мысли, наверное, у всех были такими же, как у него: передохнуть бы, согреться. Вчера после бомбежки, Асхат Утешев вырезал из убитой «монголки» кусок мяса и пытался на каждом привале сварить его в котелке; но едва он наливал в котелок воду и ставил его над костерком, как снова раздавалась команда: «В колонну по четыре ста-а-ановись!» Ругаясь по-казахски и по-русски, Утешев сливал воду и ждал следующего привала, чтобы начать все сначала.

Вспомнились Залывину и солнечные дни в Цегледе, и двухнедельная стоянка в Тапиосече. Большой поселок совсем не пострадал от войны, и мирные жители, словно не ведая о ней, чувствовали себя спокойно, уверенно: мадьярки везли на тележках в общественную пекарню тесто для своих огромных калачей, мужчины торговали бором и палинкой[4], тачали и чинили хромовые сапоги с твердыми и гладкими голенищами, вызывая у русских солдат удивление: ворчали на них иные, поглядывая, как те свободно расхаживают в узкополых шляпах, коротких кацавейках, крепких сапогах. На застенчивых с виду, но неробких девчат глядели с выразительным обожанием, иногда приговаривая: «Мадьярурсаг кишессон надьон йо!» (Мадьярские девушки очень красивые.)

Девушки понимали эту тарабарщину, приветливо улыбались — так, на всякий случай, мало ли что! Чужого солдата поймешь не сразу. Впрочем, Залывин не раз наблюдал, что мадьяры были приветливы с русскими. При хортистском режиме, видно, приходилось им несладко. Но жили. Дома каменные, с длинной, на западный манер анфиладой комнат, дворы глухие. В каждом дворе по две-три свиньи, по нескольку коров. И у каждого свой погребок с вином. Красный венгерский бор пили здесь вместо чая. «А у нас… Мать с отцом пишут: живут в основном на картошке, да на квасе, да на черном с мякиной хлебе». Как-то хозяин дома в Тапиосече, усатый благодушный мадьяр, жаловался бойцам, как плохо ему жилось при Хорти и Гитлере:

— Хорти капут. Гитлер капут. Русски зольдат карашо, — и с улыбкой из-под вислых усов, коверкая русские слова, тут же поведал, как он тоже пострадал от войны. — Цвай свин, — поднял он два пальца, — зольдат забрани. Кушайт…

— А почему фотографий снял? — спрашивали его, показывая на белые пятна на стене от рамок, связанных по-здешнему крестом. — Где сыновья?

Мадьяр пожимал плечами:

— Нем тудом. (Не понимаю…)