Сокрушение тьмы

Залывин, похожий в длинной шинели на подростка, бежал в переднем ряду, держа в левой руке только что перезаряженный ППС и зачем-то бессознательно пытаясь выдрать из кобуры пистолет. Сперва он видел перед собой лишь одни ноги в грубых, с короткими голенищами, сапогах. Эти ноги стремительно приближались к нему, и он, все больше наливаясь изнутри холодом, чувствовал одно, что сейчас не выдержит, замедлит бег и остановится, не в силах уже видеть перед собой эти мелькающие ноги в коротких грубых сапогах. «Сейчас, сейчас, сейчас я остановлюсь, — гулким колоколом гудела в голове мысль, одна и та же мысль, — сейчас, сейчас…» — и вдруг обостренным зрением он увидел широкий ремень с металлической пряжкой и выпуклой свастикой. Потом, в ту же долю секунды, он увидел глаза, шальные, тяжелые, налитые кровью глаза под самым обрезом каски; и тогда как-то непроизвольно, но мигом раньше он ткнул в эти глаза пистолетом, который неизвестно когда успел вытащить. Пистолет сам собой бесшумно выстрелил, немец отшатнулся, дернул головой, показывая оскал мелких белых зубов, и упал на колени.

Это падение поверженного им врага мгновенно его отрезвило, встряхнуло. Он будто вынырнул из воды и сразу услышал крики, стоны, остервенелый лязг железа, увидел мелькающие над головами руки, приклады, ножи. Все перед ним вертелось, как в детском калейдоскопе, и он все нажимал и нажимал на спуск, стреляя во что-то зеленое и чужое, и сам с той же быстротой, как и все, вертелся в этой живой человеческой свалке. Потом он услышал:

— Лопатами их!.. — и, подчиняясь этой команде, рванул он с бедра за узкий конус совок малой саперной лопаты, подкинул ее, и она, ловкая и тяжелая, удобно легла точеным, словно литым черенком, в ладонь.

Стрельба прекратилась. Теперь никто не стрелял, да и нечем, наверно, было стрелять и некогда. Немцы тоже выдернули лопаты, чуть поувесистей и подлиннее. И время, которое уже нельзя было измерить ни секундами, ни минутами, провалилось куда-то и во что-то совершенно непостижимое, безумное, страстно-одержимое; над головами друг у друга только сверкали высветленные землей лопаты, обрубая подставленные пальцы, руки, дробя челюсти и ключицы; били наотмашь, вкось, высекали на касках искры, вминали о подставленное к защите оружие кромки совков: вот так когда-то, перемешав ряды, дрались на полях сражений древние воины. Оскаленные рты, налитые кровью глаза и мокрые от пота лица — это было все, что видел перед собой Залывин и на что обращал внимание, остальное как-то делалось само собой.

И вот в поредевшей свалке он увидел Костю Иванникова, который, петляя за немецким солдатом, пытался его догнать и ударить сплеча лопатой; он, Иванников, никого больше не хотел замечать, кроме этого немца, хотя другие подвертывались ближе и были уязвимей, но в своей запальчивости, в своем слепом гневе ему непременно надо было догнать именно этого немца, который, видимо, увернулся от его удара и теперь в страхе перед яростью маленького верткого солдата убегал от него. Иванникову что-то кричал Саврасов, остерегая его и в то же время приходя на выручку Финкелю, отбивающемуся от двух рослых немецких солдат.

Братья Якушкины дрались ножами, используя автоматы как прикрытие от ударов. Они дрались рядом, оберегая друг друга и успевая помочь другим. Все реже и реже выкрикивали люди ругательства и команды и как-то само собой отхлынули в разные стороны, оставив на вытоптанном поле раненых и убитых.

Тяжелым был этот бой врукопашную. Такого боя даже видавшие виды фронтовики не помнили за войну.

Самым последним, свалив на бруствер с плеча Иванникова, спрыгнул в окоп Якименко.

— Живой? — указывая взглядом, спросил Залывин.

— Жи-ивой! — ответил старшина, блестя разгоряченными глазами. — Немец ему прикладом по кумполу съездил.

Карим Каримов, поджимая к боку посиневшую от удара руку, плеснул на него из котелка остывшим чаем. Иванников глубоко вздохнул, открыл глаза и, к изумлению всех, внятно спросил:

— А я того фрица убил или нет?

— Убил, убил, — успокоил его старшина и развел руками: — Глядите вы на него: маленький, а злющий, как дьявол. Мало, что свалил немца, так еще сел на него и ну молотить лопатой по башке, и до того молотил, пока сам приклада не заработал. Ладно, я вовремя подвернулся.

— А старшина молодец! — похвалил его Саврасов.

Якименко осклабился:

— А ты что думаешь? Я умею только жратву добывать вашей солдатской светлости.

И тут Саврасов увидел, когда повертывался Якименко, что на правой ноге у него голенище сапога распорото по ранту чуть не на четверть, отвел глаза, ничего не сказал. Якименко же, обтирая шинелью глинистые стенки траншеи со следами штыковых лопат, пошел выявлять потери после рукопашной, деловито покрикивая:

— Помощники командиров взводов! Командиры отделений! Доложить о выбывших из строя!

Все еще возбужденные, потные, солдаты делали друг другу перевязки, рассказывали:

— Я его, понимаешь, как подсеку!..

— А на меня налетел бугай… Настоящий бугай… Еле отбился.

— Ну теперь они запомнят, как брать нахрапом… Вон сколько мы навалили их…