Сокрушение тьмы

Подбежали санитары с носилками, не очень-то бережно перевалили из фуры немца, поволокли в дом. Брескин отрешенно стоял у повозки, закрыв под стеклами очков глаза, монотонно покачивался, снова переживая смерть друга и держа в руках знакомую планшетку.

Минут через сорок, когда Фокин уже снова был на передовой, немецкого офицера вынесли из операционной, и Брескин, случайно увидев его опять, спросил со злой надеждой у санитаров:

— Ну что, дорезали эту сволочь?

— Доктор сказал: будет жить, товарищ лейтенант! — весело ответил санитар.

А Фокину в это время судьба подарила в руки еще одну интересную личность, на этот раз для него самого.

Всю прошлую ночь он не сомкнул глаз, а потом до самого вечера, вернее, до окончания боя в Мадьяралмаше, как ломовая лошадь, таскал на себе раненых. И вот сегодня дошел почти до изнеможения. Когда он вернулся на передовую, кто-то тут же крикнул:

— Санинстру-уктор! Помоги замкомбату!

Замкомбат оказался знакомым. Однажды он крепко обидел Фокина. И вот судьбе угодно было снова столкнуть его с этим замкомбатом. Пуля угодила ему в голень не задев кости. Но идти он не хотел или не мог, и Фокин на себе поволок его с переднего края, а потом, когда возможно стало вздохнуть свободней под пулями, велел подняться: он был ужасно тяжелым и вдобавок еще оказался квелым — боялся, что случайная пуля или осколок могут его добить. Им оставалось перевалить маленькую горушку, где он мог быть уже в безопасности, но вот тут-то он и накаркал своим хныканьем — их, очевидно, заметили и ударили по горушке из минометов. Они оказались в самом дурацком положении, застигнутые минами прямо на взлобке. Замкомбат первым упал ничком на каменистую россыпь, а Фокин, движимый подсознательным чувством своего долга перед раненым и совершенно не думая о себе, упал на него, прикрыв его своим телом.

— У-у-гах, у-у-гах, гах, гах! — рвалось вокруг них.

Фокин не мог бы сказать, сколько минут продолжался этот обстрел, может быть, всего несколько секунд, но это время показалось ему вечностью. Когда он поднялся, запорошенный гарью, то не узнал взлобка. Он был весь в черных следах разорвавшихся мин — даже воробышку, казалось, негде было клевнуть. А он был жив и даже не задет осколком, и жив был замкомбат под ним.

Они сползли вниз, а потом очумело, оглушенные взрывами, уставились друг на друга. И тут замкомбат узнал Фокина.

— Это вы, старший сержант?

— Я.

Они оба улыбнулись, как старые знакомые.

— А вы везучий, — сказал он.

— Я единственный сын у отца с матерью, — ответил Фокин. — Меня нельзя убивать, — и они расстались. Фокин пошел назад, в пекло, а тот в медсанбат…

19

Перед утром, 18 марта, в Мадьяралмаш вошла головная танковая рота во главе с командиром бригады Ермаковым. В ней было шесть «матильд». Это были первые ласточки из армии Кравченко. Основные силы пришли позже и вступили в бой только на другой день.

Комбриг, плечистый майор с дерзкими, не знающими страха глазами, пользуясь темнотой, тихо, на малом газу, провел свои танки через Мадьяралмаш и приткнул их к небольшому хуторку, тоже занятому уже одним из батальонов Макарова. Это были средние, быстроходные, но с уязвимой броней машины, полученные по ленд-лизу; но и они сейчас были здесь дороже всего на свете.

Анатолий Залывин, подремывая в окопе, уловил тихий рокот моторов и окончательно проснулся. Проснулись и его бойцы, поеживаясь от озноба и позевывая вслух. По окопу заклацали солдатские «катюши», высекая на фитиль искры, засветились огоньки цигарок, спрятанных в рукавах шинелей, запахло махорочным дымком. Кто-то полушепотом говорил:

— Слышите, братва, танки пришли… Слышите?..

— Какие там танки?

— Уши отрастил большие, а ни хрена не слышишь. Вон куда навостряй, у хутора.

— Верно, — сказал третий. — Рокочут тихо-тихо.

Кто-то потер ладонью о ладонь.

— Та-ак! Сегодня мы их даванем…

Опять блекло засветились цигарки, сверху повеяло сонным предутренним ветерком, закачался над окопом кустик жухлой полыни, донесся до Залывина чуть внятный с горечью запах.

Несмотря на то что потери в роте оказались ощутимыми, он с удовольствием отметил, что бойцы за эти два дня боев здорово изменились: стали еще дружнее, заботливей друг к другу, и действия их под огнем все больше приобретали характер слаженности и благоразумия. Смерть товарищей словно роднила их, паяла в одно целое. В его взводе особенно дружным становилось отделение Саврасова. Все слушались его беспрекословно, и, наверно, прежде всего потому, что он умел угадывать и предупреждать малейшие нюансы критических ситуаций и вовремя выводить из-под удара людей. Но лучшим примером спаянности были братья Якушкины. Эти чалдоны вели себя в бою настолько слаженно, что казались одной личностью, они и были единым целым — по крови, по крепости, по привычкам и даже по облику и фигуре.

Рота занимала позиции между двумя вытянутыми болотцами и из-за этих болотцев оказалась обособленной от других рот — соседей справа и слева. Еще вечером, гладя с недовольством заросший щетиной подбородок, Фаронов сказал командирам взводов: