Сокрушение тьмы

Толбухин улетел поздно вечером. Улетел с сомнением: не верилось ему, что Глаголев и Захватаев успеют завязать «мешок». Но ничего не сказал. Ради оценки конкретной ситуации он и прилетал в войска.

18

Опять эта красная, полыхающая отсветами ночь укрыла всех на чужой земле. Солдаты дремали в окопах, а санитары все еще носили раненых. Брескина было не узнать: на похудевшем, грязном лице блестели только одни глаза да крутой нос выглядел браво, как нечто отдельное от него. «Перевалочный» медицинский пункт, где он управлялся с двумя санитарами, в красном кирпичном доме с белым, намалеванным известью крестом на стене, не умещал всех раненых, и они лежали на улице на матрацах и просто на соломе. Измученные болью, ожиданием отправки в санроту и медсанбат, они уже не обращали друг на друга внимания, а лишь тихо стонали, глубоко ушедшие в свою боль и свои мысли. Особенно страдали раненные в живот, просили воды, которую им умышленно не давали, ругались самыми распоследними словами, кляня «помощников смерти», что не могут облегчить страданий, что не отправляют немедленно.

Санитары, обработав раны, укладывали их рядом с другими. Несколько санитарных двуколок беспрестанно увозили раненых, а их все прибывало и прибывало. Медицинский пункт под крестом можно было найти и так — по крепкому запаху: тяжелый и острый дух карболки, йода, свернувшейся крови далеко разносился от дома.

Командир роты врач Андреев, видя бесплодность усилий своего ПМП[6], связался с медсанбатом и попросил прислать ему выездную бригаду прямо на место. Прислали хирурга и двух фельдшеров. Хирург — молодой врач в чине лейтенанта — оказался расторопным малым. В течение часа одна из комнат в доме была оборудована в операционную, и дело пошло веселее. Неподалеку шел жаркий бой, и немцы, обстреливая из минометов боевые позиции, нередко били и по Мадьяралмашу. Одна из мин угодила в пристройку дома, куда санитары стаскивали в тазах из операционной «отработанный материал», разворошила ее, но, к счастью, живых никого не задела. Хирург невозмутимо продолжал работать, торопя своих помощников и покрикивая на них сквозь марлевую повязку:

— Зина! Зина! Куда смотришь? Скребок, а не скальпель…

Это была жена командира корпуса Миронова. Она давно не походила на ту Зиночку, которая когда-то была без ума от Леньки Бакшанова. Сейчас в Зине уже не замечалось той прежней пылкой порывистости, в ней появилась степенность, лицо стало более истонченным, глаза округлились, и под ними прочно легли напряженные тени. Теперь это уже была женщина, сознающая свое положение по мужу, ее отношение к людям стало суше и официальнее. Один только этот молодой хирург, которого в медсанбате все звали Ванечкой, кажется, не признавал в ней жены командира корпуса и по-прежнему покрикивал на нее, как на девочку. Да она и не обижалась. Наоборот, видя в нем способного, виртуозного хирурга, готова была работать с ним столько, сколько выдерживал он сам, часами не отходя от операционного стола. Миронов не раз предлагал ей перейти в госпиталь, но Зина отказывалась.

— Мне дороги здесь люди, — отвечала она. — И я никуда не пойду. Ты сам хочешь, чтобы я стала врачом, хирургом. А лучшей практики, чем здесь, не найти.

Решительный, волевой, не терпящий неповиновений, он вынужден был уступать. Он любил ее, и тогда после Карелии действительно очень быстро добился развода с первой женой, хотя это обошлось ему очень дорого.

Только что сняли со стола очередного «животника», и Ванечка, позволив себе пятиминутный отдых, взапал курил папиросу за папиросой, а Зина стояла рядом, вслушиваясь в перепалку на переднем крае. Бои шли на подступах к Фехерварчурго.

Во двор въехала пароконка, и Фокин еще издали крикнул Брескину:

— Товарищ лейтенант! Посмотрите, кого я привез!

— Кого?

— Немецкого офицера! И с ним планшет вашего друга лейтенанта Гурова.

Брескин бегом подскочил к повозке, увидел немца в офицерской форме, на груди которого действительно лежала знакомая ему планшетка с выскобленными на глянцевой коже инициалами.

— Где его взяли?

— Во время контратаки.

Гуров, командир 45-мм батареи челюбеевского батальона, погиб еще вчера при взятии Мадьяралмаша. Брескин наводил справки. Ему сказали, что во время уличных боев немецкий офицер подбил расчет фаустпатроном. Наши тогда отошли. Теперь стало ясно, как угодила планшетка в руки этого офицера.

— Зачем ты вез эту падаль? — в сердцах крикнул Брескин, который, казалось, готов был сейчас же пристрелить недобитого офицера.

Фокин пожал плечами, обезоруживающе улыбнулся.

— Фокин, это ты? — обратилась к нему Зина.

— Я.

— Тебя не узнать. Ты пьян или так устал?

— Я валюсь с ног, Зинаида Францевна. Мой командир, — кивнул он на Брескина, — окончательно меня запалил, а я своих санитаров.

Подошел Ванечка, отвернул на немецком офицере полу френча, сказал:

— О! Немедленно в операционную!

Офицер был ранен в бедро, и жить ему оставалось не более часа. Он был без сознания, без кровинки в узком с впалыми щеками лице, ногти на руках начинали синеть.