Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Когда я пришел к Брусневу, там уже были Красин, Богданов, другие члены ЦК, которым Леонид Борисович тотчас меня представил. Впечатлений было много, нелегко было их сразу переварить. Но все они сразу отступили на второй план, когда Красин произнес, как всегда, спокойно, даже вроде бы чуть насмешливо:

— Пойдем, Авель, познакомлю тебя со Стариком. Сердце мое забилось сильнее. «Интересно, какой он из себя? Как выглядит?» — только и успел подумать я. Но Красин уже подводил меня к сидевшему за столом у окна невысокому плотному человеку с огромным, переходящим в лысину лбом. У него были живые и очень веселые глаза, даже как будто огонек какой-то хитрецы — как говорится, «себе на уме» — играл в них. Особенно когда он их прищуривал. Русая, переходящая в рыжеватый оттенок бородка клинышком ничуть не старила его: на вид ему было лет тридцать пять, не больше. «Вот так старик!» — подумал я, глядя на его живое, молодое лицо и слушая его быструю речь.

— А-а, это и есть товарищ Авель! — воскликнул он, крепко пожимая мою руку.

Он так внимательно вглядывался в мое лицо, что мне даже стало как-то неловко. Но это чувство мгновенно исчезло, едва только он стал задавать вопросы.

Слушал он удивительно: как-то по-особому склонив голову набок, наставив ухо, лукаво прищурившись, с выражением напряженной работы мысли. Я поначалу нес околесицу, никак не мог выпутаться из пустых, ничего не значащих словечек и фраз, вроде: «так сказать», «откровенно говоря», «с моей точки зрения». Но Ленин, казалось, с особой жадностью вслушивался именно в эти нескладные, корявые фразы, словно именно из них рассчитывая извлечь нечто для себя важное.

— Ну а как вы относитесь, товарищ Авель, к тому, чтобы перевести вашу работу на легальные рельсы? — спросил он.

Я давно уже понял, что в разговоре с этим человеком нельзя отделываться общими, а тем более уклончивыми фразами. Он так ставил вопросы и при этом так смотрел на тебя, что поневоле приходилось говорить ему все, что думаешь, ничего не утаивая.

Я сказал, что не верю ни одному слову царского манифеста. Никакой свободы печати в самодержавной России все равно не будет. Легализовать «Нину» невозможно. Поэтому я, как и все мои товарищи, считаю, что лучше нам оставаться в подполье. Лучше даже временно сидеть без всякого дела, чем ликвидировать типографию, наше любимое детище, в которое мы вложили столько сил и труда.

Ленин слушал меня сочувственно, поддакивал. Даже кинул несколько саркастических фраз, метивших в тех товарищей, у которых закружилась голова от «свобод», объявленных в царском манифесте.

Однако, когда я сгоряча сказал, что никакого толку из попыток легальной революционной печати все равно не выйдет, он с мягкой усмешкой возразил мне:

— А вот это, батенька, уже придиренчество.

Я заметил, что это было его любимое словечко: он довольно часто употреблял его.

— Не надо, — пояснил он свою мысль, — особенно придираться к товарищам, которые верят в возможности легальной печати. Будем стараться использовать обе формы борьбы: как нелегальную, так и легальную. А вот по поводу дальнейшей судьбы бакинской типографии я, пожалуй, согласен с вами. В данном случае выход из подполья может оказаться преждевременным. Жаль будет потерять то, что досталось с таким трудом. Надеюсь, члены ЦК примут правильное решение.

Услыхав, что Ленин со мной согласен, я был счастлив. «Коли сам Ленин за нас, так уж наверняка все останется по-прежнему!» — радостно думал я.

Но вышло все совсем не так, как я надеялся. После долгих и бурных споров большинством голосов членов ЦК было решено нашу типографию ликвидировать, машину упаковать и отправить в Петербург на предъявителя. А нам всем перебраться в Питер для работы в легальной большевистской типографии.

Когда совещание закончилось, уставший от бурных споров Владимир Ильич подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

— Что поделаешь! Как видите, даже среди партийцев еще сильна вера в благие намерения «батюшки-царя»!.. Впрочем, не унывайте. Будем работать. Непременно приходите завтра в редакцию «Новой жизни». Познакомитесь с товарищами, с которыми вам предстоит вместе трудиться.

«Новая жизнь» очень быстро превратилась в боевой орган большевиков, при посредстве которого партия широко и свободно разговаривала с революционными массами. На смену либеральным болтунам в газету пришли старые партийные публицисты — Боровский, Ольминский, Луначарский.

Явившись на другой день по приглашению Ленина в редакцию «Новой жизни», я был счастлив познакомиться со всеми этими замечательными людьми. Но главный сюрприз, ожидавший меня, был впереди.