Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Редакция была похожа на взбудораженный муравейник. Тут можно было встретить всех нелегалов, профессиональных революционеров, всех бежавших из ссылки, недавно освобожденных из тюрем, всех, встречавшихся на прежних съездах и совещаниях. Все были друг с другом знакомы, многие даже дружны. И среди этой густой толпы расхаживал Ленин, заговаривая то с одним, то с другим. Увлекаясь беседой, он иногда закладывал большие пальцы рук за проймы жилета, иногда выбрасывал вперед правую руку с вытянутым указательным пальцем.

Внезапно дверь отворилась, и на пороге застыла странная пара. Высокий худой мужчина с длинными, как у моржа, солдатскими усами, а рядом с ним женщина — не просто женщина, дама, — нарядная, ослепительно красивая. Первое впечатление было такое, словно эти люди оказались здесь случайно, ошиблись адресом. Но Ленин сквозь толпу кинулся им навстречу, подошел совсем близко, дружески пожал руку красивой даме, а затем схватил руку ее спутника и радостно стал ее пожимать и трясти.

— Кто это? — шепнул я Красину.

— Не узнал? — удивился тот. — Это же Горький! «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!», — насмешливо процитировал он. — Когда будешь писать мемуары, не забудь отметить, что ты имел честь собственными глазами лицезреть, как впервые встретились Ленин и Горький.

— Впервые? — изумился я. — А разве раньше они не были знакомы?

— Только заочно.

Горький и Ленин между тем не отходили друг от друга. Ленин радостно смеялся, а Горький смущенно басил:

— Ага, так вот вы какой… Хорошо, хорошо! Я очень рад, очень рад!

Леонид Борисович, конечно, шутил, говоря о моих будущих мемуарах. Во всяком случае, в тот момент мысль о том, что мне когда-нибудь доведется писать мемуары, могла быть воспринята мною только как шутка…

3

Первый визит Авеля в Петербург был недолгим. Надо было возвращаться в Баку.

Жаль было расставаться с бурной, кипучей питерской жизнью, с новыми друзьями, со старшими товарищами, каждый из которых казался ему истинным кладезем мудрости. Часами мог он слушать неторопливые речи Ольминского, запоминать краткие, точные характеристики Воровского, наслаждался блестящими, искрометными, как фейерверк, монологами Луначарского. Однако приходилось торопиться. Железные дороги со дня на день могли быть охвачены всеобщей забастовкой: того и гляди, поезда перестанут ходить. А ведь ог должен был как можно скорее добраться до Баку, передать товарищам решение ЦК о ликвидации «Нины», разобрать типографию, упаковать ее и отправить в Питер, а уж затем вместе с Вано Стуруа и Вано Болквадзе двинуться вслед за «Ниной», чтобы продолжать свое дело уже в новых условиях.

Дорога была долгая, трудная. Поезда ходили плохо. Поезд, в котором ехал Авель, двигался без всяких расписаний, долго стоял на маленьких полустанках, а то и просто где-нибудь посреди поля. Встречных поездов почти не было. Проводники куда-то исчезли, не с кого было спросить, не у кого было даже узнать, долго ли еще продлится это странное, беспорядочное путешествие. Наконец Авель с грехом пополам добрался до Баку.

Похоже было, что поезд, на котором он приехал, был чуть ли не единственным, которому удалось доползти сюда из России. Город показался Авелю совсем другим, ничуть не похожим на тот, который он покинул месяц назад. Всеобщая забастовка, как видно, захватила и Баку.

На вокзале не было ни встречающих, ни провожающих. Не было и носильщиков. И даже кучера фаэтонов на площади не зазывали, как обычно: «Садись, господин! Недорого возьму!», а пугливо вглядывались в пассажиров, словно прикидывая, стоит ли взять этого седока, не сулит ли это каких-нибудь неприятностей.

Тем не менее Авель нанял фаэтон и спустя полчаса уже стучался условным стуком в дверь их штаб-квартиры. Дверь тихонько приотворилась, показалась настороженная физиономия Трифона.

— Авель! — радостно крикнул он. — Братцы! Авель приехал!

Однако радость друзей была омрачена теми новостями, которые Авель привез из Петербурга. Как и следовало ожидать, и Трифон, и Вано Стуруа, и Ване Болквадзе, хоть они и догадывались, какое решение примет ЦК, в глубине души все-таки надеялись, что «Нина» останется в Баку. Услыхав, что решение уже принято, они расстроились чуть ли не до слез.

— Да что с вами? — не выдержал Авель. — Лица такие, словно родную сестру хороните!

— «Нина» мне дороже сестры, — буркнул Трифон.

— Так ведь «Нина» будет жить и работать по-прежнему. Не все ли равно, здесь или в Питере? — попробовал утешить его Авель.

— Тебе-то, конечно, все равно. Может быть, ты даже предпочитаешь жить в Питере. Видать, столичная жизнь пришлась тебе по нраву, — довольно-таки язвительно отпарировал Трифон.

Эти слова обожгли Авеля, словно его хлестнули кнутом. «Неужели Трифон считает, — подумал он, — что я недостаточно решительно отстаивал в Питере нашу позицию».

С языка его уже готовы были сорваться резкие слова. Но он сдержался.

— Вы думаете, что, если бы не я, а кто-нибудь из вас отправился в Петербург представлять нашу группу, судьба «Нины» была бы решена иначе? — мягко спросил он.

Все молчали. Похоже было, что они думали именно так.