Алан, быстро разобравшись в устройстве «Зенита», снимал Зою, принимавшую разные изящные позы, — со всех точек, отбегая, приближаясь, припадая на колено. Затвор мягко щелкал, пленка в этом чуде советской техники переводилась не нудным вращением рифленой головки, как в моем «ФЭД-2», а одним движением бокового рычажка. Фантастика! Над поляной разнесся серебристо-дурманный голос Валерия Ободзинского, от которого с ума сходила тетя Валя, а ее подруга детства Ляля Быстрова повторяла странную фразу: «За такой тембр отдалась бы не глядя!» Башашкин, работавший с этим певцом на каком-то левом концерте, как-то заметил: «О, этот одесский парень далеко пойдет, если не сопьется!»
Одесский парень пел:
И Зоя, балансируя на высокой трубе, как девочка на шаре, начала танцевать, точнее, извиваться всем телом, не отрывая ступни от узкой ржавой поверхности. Она делала это до оторопи красиво, совпадая в движениях и с музыкой и даже с переливами дивного голоса. Казалось, ее фигура стало бесплотной, как пламя, еще несколько взмахов волнующихся рук, и она улетит к облакам, сквозь которые ярким пятном проступал жаркий диск:
— Глупая какая-то песня, — скривился Мишаня, сердитый от недоедания. — Не в склад, не в лад — поцелуй коровий зад!
— Ты ничего не понимаешь! — воскликнула Лиска, она, как зачарованная, глядела на танцующую москвичку.
— Это джаз, дебил! — пояснил Гога.
— Вот бы ее подогреть! — прошептал Ларик, впиваясь жадным взглядом в покачивающиеся Зоины бедра.
— Трудно будет, но постараюсь, — тихо ответил пижон и ухмыльнулся. — Симоновой пещеркой она уже заинтересовалась. С отчимом проблемы…
— Меня позвать не забудь!
— Посмотрим на твое поведение, — ответил Немец и, повернувшись к Тамаре, спросил: — А ты так можешь?
— Могу! — с вызовом ответила она. — Я лучше могу!
— Неужели? Покажи!
— Не хочу.
Песня закончилась, Зоя, как заправская артистка, присев, поклонилась публике и легко, в два приема, спрыгнула на землю. Мы захлопали, Алан отдал ей «Зенит» и попросил:
— Снимите и меня тоже!
С этими словами он одним махом взлетел на паровозик, подпрыгнул, словно акробат в цирке, и встал на руки, опершись о края трубы. Несколько раз щелкнул затвор. Изнемогая от непереносимой нежности, Ободзинский затянул другую песню:
Не успел Ихтиандр вернуться на землю, как на его месте очутился Ларик, он повторил стойку «на ушах», вдобавок развел в воздухе ноги, точно циркуль, и тоже сорвал аплодисменты. Мой друг для полноты триумфа изобразил в воздухе «велосипед», да еще истошным фальцетом подхватил, чуть переиначив, концовку песни:
Зоя и Тома выжидательно посмотрели на меня, удивляясь, почему я еще не на трубе. На девичьих лицах появилось выражение насмешливого недоумения. Поежившись, я шагнул к паровозу, отчетливо сознавая, что сейчас жутко осрамлюсь: все мои попытки на уроках физкультуры сделать стойку на руках заканчивались конфузом. На помощь пришел Алан:
— Стой, Юрастый! Тебе еще рано!
— Да вроде подрощенный мальчик! — усмехнулась Зоя, а рыжая прыснула в ладошку.
— Он сгорел! — объяснил наш вожак. — Вы его спину не видели.
— Покажи им! — посоветовала Лиска.
— Может, не надо? Ничего интересного… — сурово возразил я.
— Покажи-покажи этим неверующим феминам! — подхватил Гога.
Я, вздохнув, задрал на спине майку и почувствовал, как ветерок холодит раны.
— Господи ты боже мой! — ахнула Тамара. — Кошмар! Какие жуткие волдыри! Уже лопаются…
— Бедненький! Можно потрогать? — спросила попутчица.
— Можно, — мужественно разрешил я, млея от нежного прикосновения прохладных пальцев и особенно от волшебного слова «бедненький».
— Надо йодом прижечь, а то заражение будет, — посоветовала ткачиха.
— Не будет, — покачал головой Алан. — Скоро все заживет, и Юрастый протянет нам руку дружбы.
— Какую еще руку? — не поняла веснушчатая. — Это шутка такая, что ли?