Совдетство. Узник пятого волнореза

— 18:10. Ударница, подавай! — крикнул спортсмен, и только тогда я узнал в нем Михмата, без очков Зоин отчим выглядел иначе.

Но самое удивительное, что на подачу пошла не кто-нибудь, а Тамара собственной персоной. Пока мы ползли вниз, утешая Ларика, пока он дважды останавливался покурить от безысходности, пока перешвыривался камнями с Мишаней, троица успела спуститься к монастырю, а когда шла мимо площадки, атлетическую ткачиху, видимо, призвали на замену. Раздевшись, она осталась в смешном купальнике, такие я видел в довоенных фильмах, и теперь напоминала бронзовую спортсменку с той же самой станции метро. Томино платье лежало на коленях у Зои, которая сидела на лавочке внутри ограды и темпераментно болела, восхищаясь результативным отчимом. Рядом с ней прогибала скамейку туго обтянутая ситцем мамаша.

Тамара вразвалочку пошла в конец размеченного поля, привычным движением подбросила мяч, изогнулась и так хрястнула по нему жесткой ладонью, что парень за сеткой, приняв подачу на сложенные в замок руки, не удержался и с размаху сел задом на землю под общий хохот.

— Ура! — Зоя подпрыгнула от восторга. — 19:10! Молодец, Томка!

«Тогда уж „молодчиха“», — подумал я и горько пожалел, что не записался в позапрошлом году в секцию волейбола вместе с Андрюхой Калгашниковым, а ведь звали же, умоляли!

Динамовский тренер приходил в класс и расписывал достоинства этой командной игры, намекая на олимпийские перспективы. Запишись я тогда, и сейчас, дождавшись новой замены (допустим, горе-игрок отшиб копчик), лениво встав, вышел бы на поле и засадил такую подачку-неберучку, что студентка повисла бы от восторга у меня на шее. Эх, знал бы, где упасть, соломки подстелил…

— П-с-с! — послышалось за спиной, мы оглянулись и увидели Гогу, который почему-то наблюдал игру из-за пальмы.

— А ты чего прячешься? — спросил я.

— Предок у Зойки психический, совсем дикий. Сказал мне, еще раз рядом с ней замечу — ноги переломаю. Это мы еще посмотрим — кто кому! А Тамара, глянь, та еще штучка! Лар, секи, как подает! Ядреная телка! Тоже вариант…

— Отстаньте вы от меня! Пошли отсюда! Гады! — пробурчал безутешный князь, возненавидевший весь мир.

— Прибей поганца, легче станет! — Немец, ухмыляясь, кивнул на маячившего в кустах Мишаню.

— И прибью!

— Давай посмотрим! — взмолилась Лиска. — Интересно же!

— Смотрите, смотрите, вам-то хорошо! А мне теперь… — всхлипнул мой обреченный друг и побрел куда глаза глядят.

— Вы за ним присматривайте! — посоветовал пижон и снова уставился на ткачиху.

Чтобы взять гас, ударница пружинисто присела, чутко подалась вперед, вытянув сложенные, кулачок к кулачку, руки и оттопырив тугой зад, похожий на две мандолины, приставленные друг к другу: вместо волейбола я зачем-то два месяца ходил в кружок народных инструментов при Доме пионеров, где выучился выщипывать на струнах русскую песню «Не лети ты, соловей!». Мяч, жестко принятый Тамарой, взлетел высоко вверх, так, что все задрали головы, а упал на землю почти впритирку к сетке на стороне соперников, которые даже сообразить ничего не успели.

— Ура! 20:10! — вскричала, торжествуя, попутчица, а отчим обнял и расцеловал ткачиху к явному неудовольствию жены.

Тем временем Ларик, сгорбившийся под ударами судьбы, побрел прочь. Бросать друга в таком подавленном состоянии было нельзя, хотя я, конечно, постоял бы еще в волнующей близости от Зои, она болела так страстно, что раскраснелась и растрепала прическу, хватаясь за голову при неудачах своей команды. Да и «сержант Лидка» во всю уже кокетничала со Степкой Фетюком, заливавшим, будто может одной левой уконтрапупить в волейбол любого разрядника, а этого крючконосого выпендрежника с рыжей козой и подавно. Одна беда: выпивших на площадку не пускают.

Спохватившись, мы с Лиской побежали догонять бедного князя, скрывшегося за поворотом. Подхватили его под руки, тараторя духоподъемную чепуху, и, взяв правее, спустились по кипарисовой аллее, миновав афонский рыночек, совсем опустевший к вечеру. Голодные чайки, отгоняя робких голубей, жадно клевали оставшийся после торговли съедобный мусор. Как пернатые свиньи! Краем приморского парка, спугнув целующуюся в зарослях парочку, мы вышли к шоссе, перебежали его, оказались на набережной напротив кафе с мозаикой, изображающей шашлычный пир, и побрели вдоль пустого вечернего пляжа. Мутная, коричневая, как кофе с молоком, вода успокаивалась, но низкие, усталые волны еще накатывались, шурша, на гальку. В береговых низинах стояли лужи. Деревянные лежаки подальше от греха сложили один на другой высокими, в человеческий рост, стопами.

«Сквозь столько слоев никакая принцесса, даже Зоя, не то что горошину булыжник не почувствует!» — зачем-то подумал я.

Солнце выпало из фиолетовых туч, и ослепительный рыжий шар оседал в море. В воздухе пахло соленой свежестью и скорыми южными сумерками. Когда мы миновали серое здание милиции, Ларик остановился как вкопанный и прорыдал:

— Я не пойду домой.

— А куда ты пойдешь? — удивилась Лиска. — В Турцию?

— Не знаю… Я в Армавир уеду, к тете Ане, и с Павликом напьюсь.