Совдетство. Узник пятого волнореза

— Вот еще! Только поносить. Потом отберу, да еще насыплю! Чтобы он сдох от заворота кишок, стукач! Ты же видел, я ничего не сделал, только подошел к ним! — снова вспылил Ларик. — Ублюдок московский! Думает, все остальные — фуфло. А мы люди!

— Не буянь, покури!

— Не хочу!

Я понял: чтобы угомониться, ему надо выпить газировки и съесть мороженое — успокаивает на раз. Проверено. Перебежав Сухумское шоссе, мы направились в приморский парк. Из-за непляжной погоды народу там гуляло множество. Все скамейки были заняты. К тележке с прохладительными напитками выстроилась очередь, одна колба была уже пуста, во второй кизилового сиропа оставалось на донышке. Отдыхающие разобрали все лодки и, скрипя уключинами, бороздили озеро, не умея разминуться в узких местах, особенно под мостиками. Напольные шахматы окружила такая толпа болельщиков, словно там сбили человека. Даже тир, обычно пустой, был полон стрелков, они стояли плечом к плечу, отклячив задницы. Свинцовый град беспрерывно щелкал о стену с мишенями. То и дело кто-нибудь из пневматических снайперов распрямлялся, недовольный промахом, в котором, конечно, виноват не он, а сбитая мушка, надламывал ружье и вставлял в казенную часть пульку, напоминающую наперсток Дюймовочки.

— Мазилы! — процедил мой друг. — Показать им, что ли?

— В другой раз.

На берегу собралась толпа курортников, скупивших, похоже, целую булочную, они подзывали лебедей, наперебой повторяя «утя-утя» и почему-то еще «кис-кис», но гордые птицы, вероятно, с утра обожравшиеся мучными изделиями, прятались от них в домиках посреди озера. Из вольера доносились истошные вопли павлинов, возмущенных тем, что вся пища достается водоплавающим. Понурый пони, ведомый под уздцы хозяином, мотая головой, чтобы отогнать назойливых мух, обреченно вез на себе щекастого, насмерть перепуганного карапуза.

— Чистый кавалерист! — восхищались, семеня рядом, гордые родители.

Возле ротонды, под перистой пальмой, похожей на огромный папоротник, в теньке, пристроился дядя Толя, известный всему Афону инвалид, он ездил повсюду на тележке, переделанной из старой детской коляски. Похожие на утюги чурки, предназначенные для того, чтобы отталкиваться от земли, валялись по бокам, а между ними лежала засаленная изнутри кепка, в которую уже набросали медяков и немного серебра. На калеке была подпоясанная офицерским ремнем старая, выгоревшая гимнастерка без погон с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. На груди висели три бронзовые медали и одна серебряная «За отвагу». Она, как мне объясняли фронтовики нашего общежития, любому солдату дороже ордена! Пустые синие галифе, подвернутые в несколько слоев, служили мягким основанием для почти не заметных культей…

У нас на Переведеновке, как и по всей Москве, тоже есть свои военные калеки, они побираются в основном возле магазина «Автомобили» в Гавриковом переулке или у Немецкого рынка на улице Энгельса. Милиционеры с ними обычно вежливы, делают замечания, предупреждают, но не гонят, как незаконных бабок, торгующих не в рядах, а у ворот из мешков. Большинство увечных ветеранов у нас тоже передвигаются на тележках разных самодельных конструкций, но есть один особенный инвалид по прозвищу Пехота: нижняя часть его безногого туловища вставлена в кожаный футляр с плоским дном, и калека, упираясь деревянными чурками в асфальт, переставляет свой обрубок вроде шахматной фигуры, да так сноровисто, что не угонишься.

С детсадовского возраста, когда я впервые увидел «получеловека» на тележке возле гастронома, меня мучил один вопрос: им отрезали только ноги или же отхватили заодно все остальное? Я долго не решался спросить об этом взрослых, а когда отважился, дядя Коля Черугин, наш сосед, боевой танкист, успокоил: не переживай, хлопец, всё прочее у них на месте, некоторые даже после войны детишек настрогали.

Был такой случай: помер герой от старых ран, а сынок-малолетка дичится, к усопшему не подходит, не узнает отца, мол, у папы ног не было, а у этого в гробу — целехонькие. Штука в том, что вдова решила: пусть хоть в могилу муж-фронтовик в людской комплектации ляжет, и засунула под покрывала два полена, напялив на них довоенные башмаки. Вот и вся хитрость.

Еще меня всегда удивляло, что выражение лиц у «тележников» такое, будто у них все в порядке, как у людей. Они могли выглядеть веселыми, грустными, усталыми, злыми, но обреченности или безысходности я никогда не замечал. Как-то Тимофеич, отстояв длиннющий хвост, брал в ларьке, что на Большой Почтовой, рядом с детским садом, пиво, я топтался рядом, и вдруг мне на плечо опустилась тяжелая рука, обернулся и вижу вровень с собой небритое обветренное лицо Пехоты, у меня почему-то душа в пятки ушла.

— Передай-ка, малый, родителю! — Он хотел вложить мне в ладошку мелочь.

— Возьмите сами! — пролепетал я, зная, что инвалидов пускают без очереди.

— Не достану я сам-то, — заулыбался он железными зубами. — Вишь, малый, укоротили меня на войне.

Отец, услышав, в чем дело, отдал, наклонившись, свою пенную порцию фронтовику, взял у него деньги и попросил в окошечко: