Спин

Прошло несколько секунд. Я снова нажал на кнопку интеркома.

– Что непонятного? – осведомился прежний голос.

– Могу заплатить наличными, если это изменит ваше мнение, – сказал я. – И не стану торговаться.

– Нет, не пойдет. Прости, приятель.

– Стойте, погодите… Я и в машине посплю. Может, впустите на территорию, чтобы мне хоть как-то поспокойнее было? Я припаркуюсь за мотелем, там с дороги не увидят.

Пауза подольше. Я слушал, как труба играет в догонялки с рабочим барабаном. Композиция показалась до боли знакомой.

– Извини, не сегодня. Проезжай.

И снова тишина. Прошло еще несколько минут. В предмотельном оазисе (пальмы и мелкий гравий) разорялся кузнечик. Я снова нажал на кнопку.

– Так, слушай сюда, – тут же отозвался владелец мотеля. – Мы тут вооружены и уже начинаем сердиться. Так что послушай доброго совета, проваливай.

– «Гарлемский воздуховод», – сказал я.

– Прошу прощения?

– Музыка, что у вас играет. Это ведь Эллингтон, «Гарлемский воздуховод». Судя по звучанию, запись годов пятидесятых.

Еще одна долгая пауза, хотя динамик теперь не отключался. Я был почти уверен, что не ошибся, хотя не слушал эту мелодию Дюка уже много лет.

Затем музыка умолкла, словно ниточка оборвалась, на середине такта.

– Есть еще кто в машине?

Я опустил стекло и включил верхний свет. Камера взяла панорамный кадр и снова повернулась к моему лицу.

– Ну ладно, – произнес голос. – Давай так. Скажешь, кто в этом треке играет на трубе, и я откачу ворота.

На трубе? Так, состав ансамбля Дюка Эллингтона в середине пятидесятых. Пол Гонсалвес? Нет, он играл на саксе. Трубачей было несколько. Кэт Андерсон? Вилли Кук? Ох, как же давно это было!

– Рэй Нэнс, – сказал я.

– Не-а. Кларк Терри. Но я, пожалуй, все равно тебя впущу.

* * *

Я остановился у входа в фойе. Владелец вышел мне навстречу: высокий мужчина лет сорока в джинсах и свободной клетчатой рубашке. Он смерил меня подозрительным взглядом:

– Без обид, но такого раньше не было.

Он указал на небо – на проблески, от которых его кожа светилась желтым, а оштукатуренные стены казались тошнотворно-охристыми.

– Когда закрыли въезд в Блайт, люди тут дрались за комнаты. В буквальном смысле дрались. Двое ребят достали пистолеты – стояли прямо там, где вы сейчас стоите. Да, в ту ночь я подзаработал, но вдвое больше потратил на ремонт. Постояльцы перепились, заблевали мне все номера, занавески в клочья подрали. На Десятом было еще хуже. В гостинице «Дейз» зарезали ночного администратора. Тогда-то я и поставил ограду с воротами, сразу после того и поставил. Теперь, как только начинаются проблески, я выключаю знак «Свободные номера», запираюсь и жду, когда все закончится.

– И слушаете Дюка, – добавил я.

Он улыбнулся, и мы отправились в фойе, к регистрационной стойке.

– Дюка, – кивнул он, – или Попса, или Диза. Или Майлза, под настроение.

Он называет мертвецов по именам, отметил я, настоящий фанат.

– Строго до шестьдесят пятого года.

Фойе оказалось блекло освещенной комнатой – ковровое покрытие от стены до стены и отделка в стиле Дикого Запада, – но из-за двери, ведущей в святая святых владельца (похоже, он жил в своем рабочем кабинете), по-прежнему лилась музыка. Я дал ему кредитку. Он внимательно прочел мое имя и протянул руку:

– Доктор Дюпре, я Аллен Фултон. В Аризону едете?

Я сказал, что неподалеку от границы вынужден был свернуть с федеральной трассы.

– Не уверен, что по Десятому ехать удобнее. В ночи вроде этой складывается ощущение, что весь Лос-Анджелес переезжает на восток. Словно это не проблески, а землетрясение или цунами.

– Скоро я отправлюсь дальше.

– Вы сперва поспите. – Он протянул мне ключ. – Сон никогда не повредит.

– Карта вас устроит? Если нужна наличность…

– Карта или наличность – без разницы, пока небо не упало на землю. А если упадет, вряд ли я успею пожалеть, что вы рассчитались кредиткой.

Он рассмеялся. Я натянуто улыбнулся.

Десятью минутами позже я прямо в одежде лежал на кровати. Номер провонял всевозможными антисептиками и отсыревшим кондиционером. Я подумал, не стоило ли мне продолжить свое путешествие. Выложил телефон на тумбочку, сомкнул веки и тут же уснул.

* * *

Я проснулся менее чем через час, не соображая, что меня растревожило.

Сел, обвел глазами комнату, воскрешая в тусклой памяти серые образы меблировки. Наконец внимание мое привлек мертвенно-бледный прямоугольник окна. Когда я въезжал, за желтыми занавесками пульсировал свет.

Теперь же проблески прекратились.

В спокойной темноте спать, несомненно, приятнее, но я знал (человек всегда чувствует такие вещи), что снова уже не усну. Какое-то время мне удавалось удерживать сон в корале; наконец он, словно ретивый жеребенок, перепрыгнул через оградку, и не было смысла надеяться его изловить.

Я заварил кофе в любезно предоставленном мне перколяторе. Выпил чашку. Через полчаса снова взглянул на часы: без пятнадцати два. Глубокая ночь. Зона потери объективности. Самое время принять душ и ехать дальше.