Спин

Кондон повернулся к стойлу, где, тяжело дыша, лежала измученная телка. Бока ее украшали деловитые мухи. Две-три ползали по плечу Кондона, но тот их не замечал. Кондон смазал руки минеральным маслом, присел на корточки и стал раздвигать родовые пути. Лицо его исказила гримаса отвращения и сосредоточенности. Едва он приступил к делу, как в очередном потоке крови и околоплодных вод показался теленок – вернее, его голова, да и та была едва заметна, несмотря на сильнейшие схватки. Теленок был слишком крупный. Молли рассказывала о крупных телятах. Тазовое предлежание или бедренный зацеп еще хуже, но крупный теленок – тоже мало хорошего.

Вдобавок к тому телка, по всей видимости, была больна, исходила зеленоватой мокротой и дышала с трудом – даже во время перерывов в схватках. Я подумал, не сообщить ли об этом Кондону. По всей очевидности, его божественный теленок тоже уже заражен.

Но пастор Дэн этого не знал, или ему было плевать. От диспенсационалистского крыла «Иорданского табернакля» остался один Кондон, человек-церковь с двумя прихожанами (Сорли и Саймоном), и я мог лишь гадать, насколько крепка оказалась его вера, что он продержался до самого конца света.

– Аарон, глянь на юницу, – сказал Кондон все тем же сдержанно-истерическим тоном. – Юница-то красная.

Аарон Сорли, до тех пор дежуривший у двери с ружьем, подошел ближе и заглянул в стойло. Да, теленок был красный. Весь в крови. И еще вялый, обмякший, безвольный.

– Она вообще дышит? – спросил Сорли.

– Задышит, – рассеянно ответил Кондон.

Похоже, он смаковал этот момент. Истинно верил, что благодаря ему весь мир обретет вечную жизнь.

– Давайте-ка цепи ей на бабки, и поживее.

Сорли бросил на меня предупреждающий взгляд – «ни слова, мать твою!» – и мы сделали, как было велено. Нелегкий труд, руки наши были в крови по локоть, ибо рождение крупного теленка – акт омерзительный и нелепый, несуразное сочетание биологии и грубой силы. По меньшей мере двое вполне крепких мужчин вытягивают теленка из коровы акушерскими цепями. Усилия необходимо прилагать во время схваток, иначе есть риск выпотрошить животное.

Но эта корова и так до смерти ослабела, а теленок (голова его безжизненно болталась), очевидно, умер еще до рождения.

Мы с Сорли молча переглянулись.

– Первым делом вытащим юницу, – заявил Кондон. – А потом приведем ее в чувство.

От амбарной двери потянуло прохладой – пришел Саймон с бутылкой ключевой воды. Он остановился, уставился на нас, на недорожденного мертвого теленка и побледнел так сильно, что я даже удивился.

– Принес тебе попить, – выдавил он.

У телки закончились очередные слабые непродуктивные схватки. Я бросил цепь.

– Пойди попей, сынок, – сказал Кондон. – А потом продолжим.

– Мне нужно умыться. Хотя бы руки помыть.

– Там, за скирдами, чистая горячая вода в ведрах. Давай поживее.

Кондон крепко зажмурился. Вера его вступила в смертный бой со здравым смыслом.

Я сполоснул и продезинфицировал ладони. Сорли глаз с меня не спускал. Руки его были заняты акушерской цепью, но ружье стояло у оградки стойла, в пределах досягаемости.

Когда Саймон передал мне бутылку, я прильнул к его плечу:

– Я не смогу помочь Диане, если не заберу ее отсюда, понял? А чтобы забрать ее, мне нужна твоя помощь, больше просить некого. Найди надежную машину с полным баком, усади в нее Диану – и побыстрее, пока Кондон не понял, что его юница издохла.

– Правда издохла? – охнул Саймон (слишком громко, но ни Сорли, ни Кондон его не услышали или не подали виду).

– Не дышит, – сказал я. – Да и телка еле жива.

– Но юница красная? Совсем без пятен – ни черных, ни белых? Вся красная?

– Саймон, даже если она красная, как, блин, пожарная машина, Диану это не спасет!

Он смотрел на меня так, будто я сообщил, что его щенка задавил грузовик. Интересно, когда его бескрайняя жизнерадостность сменилась тупым оцепенением? Это произошло в одночасье? Или счастье высыпалось из него по крупице, как пересыпается песок в часах?

– Поговори с ней, если придется, – сказал я. – Спроси, хочет ли она уехать.

Если она еще в состоянии ответить. Если помнит, что звонила мне.

– Я люблю ее больше жизни, – прошелестел Саймон.

– Эй, мы тебя ждем! – окликнул Кондон.

Я осушил полбутылки, в то время как Саймон пялился на меня, и в глазах его собирались слезы. Вода оказалась чистая, прохладная. Вкуснейшая вода.

Затем я вернулся к Сорли, подхватил акушерскую цепь и стал тянуть в унисон с затихающими схватками рожающей телки.

* * *

К полуночи мы наконец извлекли юницу, и она лежала на соломе, запутавшись в собственных конечностях: передние ноги под обмякшим тельцем, безжизненные глаза подернуты кровавой пленкой.

Какое-то время Кондон стоял над трупиком, потом повернулся ко мне:

– Можешь что-нибудь сделать?

– Могу ли ее воскресить? Нет, это не в моих силах.

Сорли бросил на меня предостерегающий взгляд: «Не мучь его, ему и так несладко».