Спиноза и проблема выражения

Идти до конца в том, что мы можем, – вот собственно этическая задача. Именно отсюда Этика заимствует тело как модель; ибо любое тело распространяет свое могущество настолько далеко, насколько может. В каком-то смысле любое существо в каждый момент идет до конца того, что может. «То, что оно может», – это его потенция испытывать аффекты, которая необходимо и постоянно оказывается заполненной связностью этого существа с другими существами. Но, в ином смысле, наша потенция испытывать аффекты может быть заполнена так, что мы отделяемся от нашей способности действовать, и последняя не перестает уменьшаться. В этом втором смысле случается, что мы живем, будучи отделенными от «того, что мы можем». Таков удел даже большей части людей, большей части времени. Слабый, раб – это не кто-то, у кого мало сил, взятых абсолютно. Слабый – тот, кто, какова бы ни была его сила, остается отделенным от его способности действовать, удерживается в рабстве или бессилии. Идти до конца своего могущества означает две вещи: Каким образом заполнять нашу потенцию испытывать аффекты так, чтобы наша способность действовать увеличивалась? И как увеличивать эту способность до такой степени, чтобы мы, наконец, производили активные аффективные состояния? Следовательно, есть слабые и сильные, рабы и свободные. В Природе нет ни Добра, ни Зла, нет моральной оппозиции, но есть этическое различие. Такое различие – это различие имманентных модусов существования, свернутых в том, что мы испытываем, делаем, мыслим.

Такая этическая концепция обладает фундаментальным критическим аспектом. Спиноза вписывается в замечательную традицию: практическая задача философа состоит в том, чтобы разоблачать все мифы, все мистификации, все «суеверия», каково бы ни было их происхождение. Эта традиция, мы полагаем, неотделима от натурализма как философии. Суеверие – это все то, что удерживает нас отделенными от нашей способности действовать и не перестает уменьшать последнюю. Итак, источник суеверия состоит в сцепке грустных страстей – страха, надежды, – связанных со страхом и тревогой, кои отдают нас призраками.^[484] Как и Лукреций, Спиноза знает, что не бывает радостного мифа или суеверия. Как и Лукреций, он воздвигает образ позитивной Природы против неопределенности богов: то, что противопоставляется Природе, не является ни культурой, ни состоянием разума, ни даже гражданским состоянием, но только лишь суеверием, угрожающим всем предприятиям человека. И еще, как и Лукреций, Спиноза предписывает философу задачу разоблачать все то, что является грустью, все то, что живет грустью, всех тех, кто нуждается в грусти, дабы насадить свою власть. «Но ведь если высшая тайна монархического правления, и величайший его интерес заключаются в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, прикрывать громким именем религии, дабы люди сражались за свое порабощение, как за свое благополучие…»^[485] Обесценивание грустных страстей, разоблачение тех, кто их культивирует и служит им, – все это формирует практическую цель философии. Не много тем в Этике оказываются столь же постоянными, как эта: все то, что является грустным, является и дурным, делает из нас рабов; все то, что включает в себя грусть, выражает тирана.