Спиноза и проблема выражения

Но в чем состоит такая рефлексия? Форма вообще не противостоит содержанию. Формальное бытие противопоставляется объективному или репрезентативному бытию: идея идеи – это идея в ее форме, независимо от объекта, который она представляет. Действительно, мышление, как и все атрибуты, автономно; следовательно, модусы мышления – идеи – суть автоматы. Они, так сказать, уникально зависят – в своем формальном бытии – от атрибута мышления: они рассматриваются «безотносительно к объекту».^[227] Форма идеи противопоставляется, таким образом, своему объективному или репрезентативному содержанию. Но она нисколько не противостоит какому-то другому содержанию, каким идея обладала бы сама по себе независимо от объекта, каковой она представляет. Действительно, мы должны остерегаться двойной ошибки, касающейся как содержания, так и формы идеи. Примем за определение истины соответствие идеи ее объекту. Конечно же, оно ничего не сообщает нам о форме истинной идеи: так откуда же мы можем знать, что идея согласуется с объектом? Но, также, оно не сообщает нам о содержании истинной идеи; ибо истинная идея, согласно такому определению, не будет обладать большей реальностью или внутренним совершенством, чем ложная.^[228] Концепция истины как соответствия не дает нам никакого определения – ни материального, ни формального – истины; оно предлагает нам только номинальное определение, внешнее наименование. Итак, видимо, мы будем полагать, будто «ясное и отчетливое» дают нам лучшее определение, то есть, внутреннюю характеристику истины так, как она является в идее. Но они, фактически, ничем таким не являются. Взятые сами по себе, ясное и отчетливое относятся к содержанию идеи, но относятся только в своем «объективном» или «репрезентативном» содержании. Они равным образом относятся к форме, но только к форме «психологического осознания» идеи. Итак, они позволяют нам опознать истинную идею – а именно идею, коя предполагается методом, – но не дают нам никакого знания ни о материальном содержании этой идеи, ни о ее логической форме. Более того, ясное и отчетливое не способны выйти за пределы дуальности формы и содержания. Картезианская ясность не едина, а двойственна; сам Декарт призывает нас различать материальную очевидность, коя будет выступать как ясность и отчетливость объективного содержания идеи, и формальную очевидность, ясность которой придает «основание» нашей вере в идею.^[229] Это тот дуализм, который будет продолжаться в картезианском разделении разума и желания. Короче, картезианство терпит неудачу не только в постижении истинного содержания, как содержания материального, и истинной формы, как логической формы идеи, но и в том, чтобы возвыситься вплоть до положения «духовного автомата», подразумевающего тождество между содержанием и формой.

Есть некий логический формализм, не смешивающийся с формой психологического сознания. Есть материальное содержание идеи, не смешивающееся с репрезентативным содержанием. Достаточно дойти до такой истинной формы и такого истинного содержания, чтобы понять, в тоже время, их единство: душа или разум как «духовный автомат». Форма, как форма истины, составляет одно с содержанием какой-либо истинной идеи: именно мысля содержание некой истинной идеи, коей мы обладаем, мы рефлексируем идею в ее форме и постигаем нашу способность познавать. Тогда мы видим, почему метод заключает в себе вторую часть, и почему первая часть необходимо предвосхищает вторую. Первая часть метода, или конечная цель, касается формы истинной идеи, идеи идеи или рефлексивной идеи. Вторая часть касается содержания истинной идеи, то есть, адекватной идеи. Эта вторая часть выступает в качестве средства, подчиненного некой цели, а также в качестве средства, от которого зависит реализация цели. Она спрашивает: в чем состоит содержание идеи, то есть, идеи как адекватной идеи?