Спиноза и проблема выражения

Итак, тезис Декарта представляется следующим образом: у синтетического метода чрезмерные амбиции; но он не дает нам никаких средств для познания реальных причин. Фактически, он начинает со смутного знания следствия и восходит до абстракций, кои он неверно представляет нам как причины; вот почему, несмотря на свои претензии, он довольствуется тем, что рассматривает причины через их следствия.^[290] Аналитический метод, напротив, является более скромным намерением. Но потому, что он, прежде всего, выделяет ясное и отчетливое восприятие следствия, он дает нам средство выводить из такого восприятия подлинное знание причины; вот почему он способен показать, как сами следствия зависят от причин. Следовательно, синтетический метод законен только при следующем условии: когда он не предоставлен самому себе, когда он приходит после аналитического метода, когда он опирается на предварительное знание реальных причин. Синтетический метод сам по себе не сообщает нам никакого знания, он не является методом изобретения; он обнаруживает свою полезность при экспозиции знания, при экспозиции того, что уже «изобретено».

Отметим, что Декарт вовсе и не помышлял разводить два метода, соотнося синтез с порядком бытия, а анализ – с порядком познания. Не более, чем Спиноза. Следовательно, было бы недостаточным и неточным противопоставлять Декарта и Спинозу, говоря, будто первый следует порядку познания, а второй – порядку бытия. Несомненно, из определения синтетического метода вытекает, что последний совпадает с [порядком] бытия. Но этот вывод не столь уж важен. Единственная проблема состоит в том, чтобы знать, способен ли синтетический метод – прежде всего и сам по себе – сообщить нам знание о тех принципах, каковые он предполагает. Может ли он – на самом деле – сообщить нам знание о том, что есть? Следовательно, единственная проблема такова: Каков подлинный метод с точки зрения познания^[291]? Тогда полностью манифестируется антикартезианство Спинозы: согласно Спинозе синтетический метод – это единственный метод подлинного изобретения, единственный метод, который эффективен в порядке познания.^[292] Но такое положение годится, только если Спиноза полагает, что обладает средствами для того, чтобы не только опровергнуть возражения Декарта, но также и преодолеть трудности аристотелизма. А именно, когда он представляет то, что называет третьим «модусом восприятия» в Трактате об усовершенствовании разума, он группирует под этим модусом или в этом несовершенном роде две крайне разные процедуры, которые равным образом разоблачает как недостаточные.^[293] Первая состоит в том, чтобы выводить причину, начиная с ясно воспринимаемого следствия: здесь мы опознаем аналитический метод Декарта и его процесс импликации. Но вторая состоит в том, чтобы вывести «заключение из какого-нибудь общего явления (ab aliquo universali), которому всегда сопутствует какое-нибудь свойство»: мы опознаем синтетический метод Аристотеля, его дедуктивный процесс, начиная со среднего термина, постигаемого как специфическая характеристика. Если Спиноза, не без иронии, может так объединить Декарта и Аристотеля, то именно потому, что он возвращается почти к тому же самому, дабы абстрагировать универсальное, начиная со смутного знания о следствии, или чтобы вывести причину, начиная с ясного знания о ее следствии. Ни одна из этих процедур не ведет к адекватному. Аналитический метод Декарта недостаточен, но и Аристотель впоследствии не сумел продумать в достаточной мере синтетический метод.

Чего не хватает древним, говорит Спиноза, так это понимания души как некоего вида духовного автомата, то есть понимания мысли как детерминированной своими собственными законами.^[294] Таким образом, именно параллелизм дает Спинозе средство преодолеть трудности аристотелизма. Формальная причина некой идеи никогда не является абстрактным универсальным. Универсалии – роды или виды – действительно отсылают к способности воображения, но такая способность уменьшается по мере того, как мы все более постигаем вещи. Формальная причина истинной идеи – это наша способность понимать; и чем больше вещей мы понимаем, тем меньше мы формируем таких фикций родов и видов.^[295] Если Аристотель отождествляет формальную причину со специфическим универсальным, то именно потому, что он остается на самом низком уровне способности мыслить, не открывая законов, которые позволяют такой способности идти от одного реального сущего к другому реальному сущему, «не проходя через абстрактные вещи». С другой стороны, материальная причина некой идеи не является каким-то смутно ощущаемым восприятием: некая идея частной вещи всегда находит свою причину в некой другой идее частной вещи, предназначенной ее производить.