Среди дыма и огня

«Ленин смертельно болен!», «Ленин и Троцкий враждуют, и вот-вот скоро друг друга поубивают!» «В тылу Совдепии действует законспирированная организация, она только и ждёт сигнала к восстанию», – эти и им подобные слухи питали умы респектабельной публики, предпочитающей ничего не делать для победы (которая была у них уже в кармане), проедая и пропивая очередной миллион в ростовских ресторанах.

Всё это не могло смутить Мишу, потому что у Миши было Чутьё. И чутьё говорило ему, что пора сматывать удочки. Денег на дорогу до Парижа он скопил, и никаких других причин оставаться в опостылевшей столице Доброволии у него не было.

Простившись с оркестрантами, написав прощальные письма дамам, Миша, облачённый в новенький элегантный костюм, с гитарой и небольшим чемоданом, в котором уместилось всё необходимое, сел на поезд до Таганрога, а в Таганроге пересел в тарантас, едущий через Мариуполь в Крым. В Крыму у Миши был зарыт маленький фамильный клад, шкатулочка с парой пустяков, за которые в Европе дали бы немалые деньги. Это было тётино наследство, нажитое непосильным трудом. Тётя, единственная родная душа, которая у Миши оставалась, решила помереть аккурат перед революцией.

– Миша, я буду не в силах вынести тот бардак, который начнётся, – говорила она ему перед кончиной. – Поэтому отдаю тебе эти побрякушки. На то, чтобы ими владеть, я напрасно потратила полжизни, и отсидела за них в остроге. Они не сделали меня счастливой, ибо счастье приносит только свобода. Поэтому на, возьми, и поступи с ними, как вольный ром – продай их, и устрой пир, на котором ромалэ будут петь песни и вспоминать меня, твою бедную тётю.

Миша взял и поступил иначе. Начался предсказанный бардак, и с пиром в честь тёти пришлось повременить.

И вот второй день он трясётся в тарантасе по Приазовской степи, и его одолевают смутные предчувствия, которых не было, когда он покидал Ростов. Вскоре предчувствия эти облекаются в ватагу всадников, показавшуюся на гребне близлежащего холмика. Всадники делают пару выстрелов в воздух, с гиканьем приближаются и у Миши возникает лишь один вопрос: где ты было раньше, моё чутьё? Почему не предупредило?

– Эй, ямщик, тпру, стоять! Приихалы, буржуи, вылазьте!

Попутчики Миши, двое мужчин средних лет, в штатском, на буржуев походили меньше, чем он. Это были обыкновенные конторские служащие, спешившие по своим делам из Мариуполя в Бердянск. Его же выдавал проклятый костюм. «Надо было быть скромнее, Миша, скромнее…»

Тарантас окружил десяток всадников самого опереточного вида: в жёлтых шароварах, или в малиновых гусарских лосинах, в матросских тельняшках, английских френчах, в папахах и картузах. Голова одного воина, особо попугайской внешности, была украшена шляпой с пером, а один глаз был закрыт чёрной повязкой. Он и оказался предводителем.

– Господа, вас остановил разъезд Революционной повстанческой армии Украины13! Предъявите пачпорт и багаж для досмотра! – официально-напыщенным тоном произнёс «пират» и пригладил топорщащиеся чёрные усы. И доверительным тоном добавил: – Да вы нэ хвылюйтесь, подывымось трохи, и если усе в порядке, отпустим.

Попутчики Миши стали наперебой объясняться, кто они и откуда. Миша молчал, и изучал человеческие экспонаты, по всей видимости бывшие ранее бедными селянами, а сейчас вознесённые смутой до «повстанцев». Он слышал о махновцах, но треклятый ОСВАГ трубил о том, что они были-де полностью разбиты. Да и в Мариуполе никто ни словом не обмолвился о том, что в пути может быть неспокойно. И вот тебе на, как снег на голову…

– Кто будешь? Пачпорт есть?

Миша выпал из задумчивости, нырнул рукой во внутренний карман пиджака и достал мятый паспорт, протянув его «пирату». Другой махновец, весь опоясанный пулемётными лентами, нагло рылся в его чемодане. Там были только чистые, выглаженные, аккуратно сложенные вещи: сорочки, жилетки, галстук-бабочка… И сейчас они вылетали из чемодана и падали в дорожную пыль. Мишу душил гнев. Ему хотелось выхватить револьвер, однако выхватывать было нечего – револьвер он продал в Ростове. «За ненадобностью». Хотя, разве помог бы ему тут револьвер?

– Кто будешь по жизни, я спрашиваю?

– Я бедный музыкант. Еду на заработки в Крым.

– Музыкант! Оце гарно! Ничого, теперь поедешь с нами! В Малиновку, тут недалеко. Будешь играть на свадьбе у нашего атамана, пана Грициана.

В другое время Миша, возможно, и поехал бы, не рискуя понапрасну. Но во-первых – его не попросили, как следует. Ему по-хамски приказывают. Во-вторых, глядя на их безнадёжно тупые, небритые и синие от беспробудного пьянства физиономии, он испытывал столь резкую к ним антипатию, что, возможно, помимо своей воли, ответил:

– Никуда я с вами не поеду.

– Що сказав?

– Не поеду и петь не буду. Репертуар у меня не для ваших ушей.

– А ну слазь, спивак, щас я те покажу «пертуар»!