Среди дыма и огня

Ростов потускнел, как старая фотография. Пришел ноябрь, зарядили холодные дожди. На улицах добавилось грязи и мусора, облетевшей листвы. Осенний ветер раскачивал повешенных на фонарях белой контрразведкой большевицких агентов. Зловеще каркали чёрные галки, стаи перелётных птиц потянулись на юг. В том же направлении начали выдвигаться и наиболее информированные и скептически настроенные господа из числа наводнившей Ростов столичной публики. Хотя ОСВАГ по-прежнему трубил о блестящих победах белого оружия, а всеобщее отступление ВСЮР подавал как «перегруппировку в целях спрямления линии фронта», «тактический отход» и даже «умелое заманивание врага в ловушку». Но верили ему не все.

К югу – в Новороссийск и Крым – потянулась и часть культурной богемы, блиставшая некогда на подмостках ростовских театров и концертных залов. Хотя бодрые и оптимистичные афиши ещё наполняли собой ростовские газеты и красовались на афишных тумбах, в воздухе чувствовалась тревога и напряжение. Они усилились, когда в город стали прибывать новые волны беженцев – на сей раз из оставленных белыми Орла, Воронежа, Курска… Власти города, как могли, успокаивали горожан.

Миша всё видел и всё чувствовал. Но у него банально не было денег. Самое смешное, размышлял он, что махновцы, получившие от него неожиданный приз, скорее всего пропили его кровно заработанные «карбованцы» в кабаках, и останутся в итоге с голой задницей там же, где и были – в своих разорённых куренях и сёлах, а он, Миша Одессит, мог бы сейчас плыть на пароходе в культурную Европу, учиться новой музыке, впитывать последние веяния в поэзии, живописи и моде. Вместо этого он по-прежнему играет в опостылевшем ему ресторане гостиницы «Большая Московская» на улице Большой Садовой, и это есть, по мнению Миши, самая большая в мире несправедливость.

Денег у него не было даже на покупку новой гитары. Он играл на одолженной, сносной, но не идущей ни в какое сравнение с прежней красавицей. Экономя на всём, снял самое дешёвое жильё, съедал в день лишь по паре бутербродов, похудел. Теперь Миша вновь превратился из сытого лоснящегося буржуа в старого доброго бродягу-цыгана. Но играть стал как будто бы лучше, много импровизировал и сочинил пару сногсшибательных пьес, чем вновь подтвердил старую кисло-сладкую истину о том, что «творческий человек должен быть голодным».

Махновцев Миша простил, в будущее смотреть перестал, жил одним серым днём и верил, что всеобщий поток захватит и его, и протащит-таки в нужном направлении. А пока нужно было играть свою роль здесь, что он по-прежнему с успехом и делал.

Однажды, когда он в очередной раз тащился из своей съёмной, крохотной чердачной каморке на работу, пошёл первый снег. Из-под густой метели ему навстречу выплывали облепленные снежинками, поблекшие фигуры ростовцев, а тротуар под ногами быстро превращался в мокрую кашицу. Миша не обращал на прохожих никакого внимания, пока его взгляд не выхватил рослую фигуру офицера в форме Донской армии. Офицер никуда не торопился, а стоял, примостившись к парадной двери типичного ростовского домика с богато декорированным фасадом, и курил папиросу. Козырёк над дверью защищал его от падающего снега, но лицо офицера было растерянно-беззащитным, а взгляд был устремлён словно в пустоту.

– Господин офицер, извините за безпокойство. Вы меня не помните?

Офицер дёрнулся, будто очнулся, сощурился, вглядываясь в незнакомца, затем сделал попытку улыбнуться.

– Помню. Вы тот самый музыкант, что пел Интернационал.

– Да, да, тот самый! – радостно закивал головой Миша. – Я рад, что вы меня узнали. Я ведь у вас в долгу. Вы спасли мне жизнь! А сейчас я смотрю на вас и вижу горе на вашем юном лице. Простите, что интересуюсь, но может быть, я смогу вам чем-то помочь?

Георгий (а это был он) покачал головой.

– Здесь вы уже ничем не поможете. Умерла моя мама. Заразилась тифом в Новороссийске… Папа, доктор, не смог ничего сделать. Он привёз её сюда и сегодня были похороны. Вот, собственно, и всё…

– Соболезную вашему горю, молодой человек. Тут уж действительно ничем не поможешь. Разве что… не хотите ли в ресторан? Развеяться?

Георгий скривился.

– Нет, спасибо, не хочу. Мне до смерти надоела пьяная публика. Знаете, что губит сейчас Белые армии? Апатия и пьянство! И вытекающее из него свинство! Я был чуть ли не под Москвой и знаю, о чём говорю. Население великорусских губерний смотрело на нас не как на избавителей, а как на банду разбойников…

– Не могу с вами не согласиться, молодой человек. Мне тоже до смерти надоела пьяная публика. Но я вынужден её развлекать. И тем самым я немного облегчаю их боль. Музыка, молодой человек, вот лучшее лекарство.

– Музыку бы я послушал – задумчиво произнёс Георгий. Вы тогда здорово играли. И пел этот, как его… Вертинский!

– Да, да, Вертинский! Говорят, он сейчас в Харькове. Или в Одессе. Но что же мы тут стоим, на этом холоде! Пойдёмте, пойдёмте со мной!