Сталин или русские. Русский вопрос в сталинском СССР

Я не хочу и не стану соглашаться с Солоухиным в том, что этот генетический ущерб для русского народа является непоправимым, но его последствия налицо. Сегодня Россия (в отличие от США, Европы, Китая) не поддерживает сельское хозяйство адекватными кредитами, предпочитая иностранное продовольствие отечественному, и лишает деревню школ, больниц, фельдшерских пунктов, – а деревня в массе своей молчит! Готовых протестовать почти нет – результат раскулачивания и шестидесятилетнего колхозного пресса. Село исчезает, и пищевая зависимость России от заграницы, возникшая в советское время вследствие той же коллективизации, грозит стать абсолютной. А еще это угроза национальной территории, особенно на востоке. Как известно, граница не там, где солдат с ружьем, а там, где крестьянин пашет.

Кроме того, коллективизация подрезала русскую рождаемость. Существует такой парадокс: в урбанизированных (то бишь развитых!) странах происходит убыль коренного населения – из-за того, что процент сельских жителей критически снизился, а в городах люди рожают недостаточно. Подумать только: для исчезновения европейского человечества, и в том числе русских, не нужно никаких войн, оно само тает на глазах. Советская власть не только не предотвратила русское раскрестьянивание, но и подстегнула его коллективизацией, причем сверх той потребности в рабочих руках, которую испытывала индустриализация. Пребывание в колхозах было для многих невыносимым, люди недоедали – и потянулись в города. Изъятие у крестьян паспортов (привет крепостному праву) не остановило их бегства из деревни. Например, мой прадед Сергей Андреевич Рязанов в 1937-м умаслил колхозного председателя (село Озеро Дуванского района Башкирии), и тот отпустил его с семьей восвояси, отдав паспорта. Крестьяне уезжали из собственных домов в коммунальные квартиры, лишь бы питаться нормально.

Сталин превратил русское село в депрессивное, упадочническое. «Великий перелом 1929–1933 гг. радикально изменил лицо деревни. Вернувшись через несколько лет ухаживать за больной сестрой, крестьянка Кудерина едва узнала свою тамбовскую деревню: «Больше не было токов или дворов при домах. За стенами домов больше не ухаживали – не красили и не белили. Но почти во всех избах на окнах появились занавески, обычно газовые или тюлевые. Помнится, остались только соломенные крыши. Там, где были крепкие избы с железной крышей, зияли одни только дыры с кучами старой глины от штукатурки. Это были дома раскулаченных, которые разобрали и куда-то перевезли. Церковь стояла закрытой и разваливалась. Забора вокруг нее не было. Крышу давно не красили, местами зловеще проглядывала ржавчина. Стены были грязными с пятнами сырости. Колокольню совсем залепили гнезда галок, которые тучей носились вокруг нее». Дезорганизация и деморализация крестьян привели к колоссальному падению производства сельскохозяйственной продукции… В новом статусе колхозников крестьяне сеяли зерна меньше, чем прежде, сеяли дольше и не так тщательно ухаживали за посевами, отчего поля зарастали сорняками. Когда Виктор Кравченко в 1932 г. приехал в деревню на Днепропетровщине, он был потрясен тем, в каком ужасном состоянии находились «орудия и машины, за которыми их хозяева-частники ходили, как за настоящими драгоценностями». Лошади в конюшне стояли по колено в грязи, «читая газеты», как иронизировали в тех местах, когда лошади простаивали некормлеными и без работы»[165].