Сталин или русские. Русский вопрос в сталинском СССР

7 августа 1932 года появилось знаменитое постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», которое более известно как закон «от седьмого восьмого», закон «семь восьмых», закон «семь-восемь» и особенно – как закон «о трех колосках». По нему вместе с реальными расхитителями колхозной собственности и теми, кто из нужды утаивал часть урожая, загребали также тех, кто «попался» на кочане капусты или нескольких колосках, поднятых с дороги. За «хищения» полагался расстрел или (если «украдено» мало) заключение минимум на 10 лет. Наверное, именно тогда в русских зародилось неизжитое до сих пор отношение к законам как чему-то необязательному и даже враждебному. Метла на местах мела людей так рьяно, что под угрозу в перспективе попадало сельское хозяйство как таковое – некому стало бы заниматься им. Поэтому 1 февраля 1933-го появляется другое постановление: не привлекать к суду «лиц, виновных в мелких единичных кражах общественной собственности, или трудящихся, совершивших кражи из нужды, по несознательности и при наличии других смягчающих обстоятельств». Почти через три года – 11 декабря 1935-го – генпрокурор СССР А. Вышинский ставит перед ЦК вопрос о том, что корректировка сельских репрессий не удалась и необходим пересмотр уголовных дел по этой статье. Сталин дает добро (так и слышу интонацию товарища Саахова из «Кавказской пленницы»: «Я готов признать свои ошибки!»). К 20 июля 1936 года проверяются более 115 тыс. дел, и более чем 91 тыс. из них пересматриваются, в результате на свободу выходят 37 425 человек. Но для деревни уже на носу Тридцать Седьмой с его приказом «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов» (слово «уголовники» в данном случае выполняет функцию маскировки – невозможно представить, чтобы при такой тотальной и репрессивной власти, установившейся в деревне 5–7 лет назад с началом коллективизации, по селам могли шастать толпы уголовных преступников). Кроме того, в колхозах тут и там умирали люди от непосильных условий труда – сообщений об этом поступало множество, но они не систематизированы.

«Такое вопиющее разрушение деревенского уклада жизни вызывало в крестьянах чувство горечи и разочарования и окончательно деморализовывало их… Что не воспроизводилось в советской деревне 1930-х гг. из мифологем прошлых веков, – так это миф о «хорошем царе». Крестьяне ненавидели всех, кого считали имеющим отношение к навязыванию им «второго крепостничества», особенно Сталина. Финский коммунист, побывавший в российской деревне в 1930 г., писал: «Там не слышалось дифирамбов великому Сталину, которые то и дело можно было услышать в городе… Мое первое впечатление, которое не стерлось до сих пор, – это то, что все настроены контрреволюционно и что вся деревня находится в состоянии мятежа против Москвы и Сталина». Теперь, когда колхозы уже упрочились, о настоящем восстании не могло быть и речи, но во всем остальном как недавно обнародованные документы, так и наблюдавшаяся тогда общая тенденция – бежать из деревни в города – подтверждают его слова. Шейла Фицпатрик, внимательно изучившая имеющиеся документы, делает такой вывод: «Преобладало мнение, отразившееся в распространявшихся тогда слухах, что Сталин, как организатор коллективизации, был непримиримым ненавистником крестьян. Ему желали смерти, его режиму скорого конца, а коллективизации – полного краха, даже ценой войны и иностранной оккупациии». Те, кто мог уехать из деревни, уезжали, легально или нелегально. Тысячи нищих или бродяг заполнили дороги, многие из них пытались незаметно осесть в городах…»[166]

«Откуда пошли русские пословицы и поговорки? Где черпали Чайковский и Глинка материал для создаваемой ими музыки? Откуда Пушкин брал сюжеты для своих сказок? На чем, на какой фактической базе вообще зиждется вся русская культура, которую знает мир? Все это основой своей стоит на крестьянской (читай – народной) основе, – рассуждает Кузнечевский. – Вот ее-то, эту основу, фундамент русского образа жизни, и надломила коллективизация»[167]. Таким образом, большевизм ударил по русскому языку с двух рук, с двух сторон. Во-первых, по аристократии и интеллигенции, назначив высокий слог классово чуждым и взяв курс на упрощение речи. Во-вторых, по крестьянству, житнице фольклора.