Сталин или русские. Русский вопрос в сталинском СССР

«Огромный репрессивный аппарат Советского государства был обращен на поиски шпионов и изменников Родины среди массы репатриантов, переданных союзниками [которые могли их завербовать]… [Чекисты] были ориентированы на то, что именно среди бывших военнопленных следует искать врагов Советского государства, агентов вражеских спецслужб… К концу 1945 г. было передано в спецлагеря НКВД более 600 тысяч человек, 1230 тысяч – в Красную армию» (выделено мной). Причем «понятия официальной статистики маскируют сугубо репрессивные мероприятия. Например, «передано в РККА» [то есть в Красную армию] включало в себя и пополнение действующей армии, и передачу в состав «рабочих батальонов», и направление для проверки в запасные части, по характеру содержания и режиму работы полностью совпадавшие с проверочно-фильтрационными лагерями НКВД»[292].

И это притом, что многие из тех пленных, находившихся на союзнической территории и потому вызвавших особые подозрения у чекистов, вовсе не навязывали себя Советскому Союзу – не желали возвращаться (союзники передали их в СССР по требованию Сталина). Удивляться этому нежеланию людей вернуться домой, учитывая такое отношение большевистской власти к своим гражданам, не приходится. Лично я, наоборот, удивляюсь, что столь многие захотели вернуться. Силен все-таки характер нашего народа – ни нацизм его не пугает, ни большевизм. «Среди «восточных рабочих» твердых возвращенцев было не менее 70 %, невозвращенцев – около 5 %, остальные 25 % составляли так называемые колеблющиеся (в большинстве своем они были не против возвращения, но боялись репрессий). Примерно такое же соотношение наблюдалось и среди военнопленных. «Западники» [советские пленные на западной, то есть союзнической, территории], однако, в большинстве своем не разделяли той странной уверенности, что в Союзе «ни за что не сажают» [этим настроениям среди пленных способствовала антисоветская пропаганда союзников, которые, впрочем, не были заинтересованы в таком количестве советских граждан – что с ними делать?]. Лишь 15 % их [ «западников»] твердо решили вернуться на родину. Примерно столько же было среди них и твердых невозвращенцев. Колеблющихся – не менее 70 %»[293].

451 561 человеку удалось избежать депортации в Советский Союз (данные на 1952 год). «Основную массу не возвратившихся советских граждан составили граждане Прибалтийских советских республик (латыши – 109 214 человек, литовцы – 63 401 человек, эстонцы – 58 924 человека) и западных областей Украины (114 934 человека) и Белоруссии (9856 человек)»[294], то есть те, кто оказался в составе СССР только в 1939-м.

«Русских же среди невозвращенцев насчитывалось 31 704 человека»[295]. Впоследствии их назвали второй русской эмиграцией.

* * *

Пользовательское отношение Сталина к народу выразилось также и в идеологической сфере. Если сначала он употребил идеологию для войны, то затем использовал войну для идеологии. Переломив ход Великой Отечественной с помощью знамени русского патриотизма, в 1944 году Сталин, так сказать, под шумок начал усиленно внедрять другой, параллельный концепт – «советский патриотизм». Русский народ, в результате войны осознавший вновь свою силу, не должен был воспринимать себя самостоятельным и самоценным субъектом истории, который тысячу лет существовал без Советского государства и, значит, может обойтись без него впредь, пережить его. Сталину хотелось накрепко срастить русское с советским, чтобы советчину из русских можно было вытащить только с мясом, с болью. Понятиям «русский» и «советский», насколько это возможно, надлежало стать синонимами, а Великой Победе – главным обоснованием большевизма.

Говоря о заключительном этапе Великой Отечественной, ричмондский профессор Д. Бранденбергер отмечает «изменения, произошедшие в официальной пропаганде. Почему Александров пытался притормозить восхваление дореволюционных героев? Почему он вместе с Еголиным критиковал аллегорическое использование Спасским образа Петра Первого при описании блокадного Ленинграда? Почему Жданов осудил превозношение русских царей?.. Хотя советские идеологи обычно не открещивались от мобилизованных ими эпизодов русской истории, где-то в конце 1944 или начале 1945 года у них вошло в правило связывать успехи в последней войне не столько с героическим наследием, сколько с достижениями советской власти»[296].