Старость — это надолго

— Склад и мастерскую можно ночью осмотреть, — сказал он наконец. — По саду пошарахаться с утра, поглядеть, где земля свежая разбросана или еще чего… Ну а келью брата Серхио днем обыскать — он все равно дрыхнуть где-то еще будет. Если рясу сожгли, то следов не найдется, да и не верю я, что брат Модест на такое способен. Что там еще… А! В алтарь не полезу, и не просите, — зачем мне грех такой.

— Я думал ограничиться только складом и мастерской, — откликнулся Андре, — но рад слышать, что вы согласны проверить почти все подозрительные уголки в Сан-Антонио. Брат Андони сейчас болен и практически не выходит из кельи, а брат Серхио завтра будет чинить ставни в церкви, так что обыскать склад и мастерскую можно будет в светлое время суток.

— Тогда с утра начнем.

— Договорились. А пока подите помогите брату Модесту, у него был тяжелый день, а посуды немало.

Лу побежал выполнять приказ без лишних возражений. Оставшись в одиночестве, Андре задумался, уныло ковыряя ложкой холодную кашу. Он зашел в тупик. Едва ли они что-то найдут завтра, даже если перероют весь монастырь. Все его зацепки — лишь домыслы; кто знает, насколько вообще заслуживает доверия этот бывший циркач.

Повар вошел в трапезную и уселся на скамью напротив доктора. Он выглядел грустным, что было неудивительно.

— Мальчишка ваш — просто чудо, — вздохнул брат Модест. — Так приятно видеть в этих стенах молодое лицо. Не подумайте, я не советую Лу идти в монахи — такому богатырю самое место в мирской жизни. Просто когда день за днем тебя окружают одни старики — это угнетает, знаете ли.

— Могу представить.

— Ну конечно! Раз вы занимались медициной, то немало времени провели среди пожилых людей.

— Таких пациентов было большинство, — согласился доктор. — На полях сражений статистика другая, но я практиковал в небольших городах, подальше от войны.

— Я тоже не люблю кровопролитий. Делал исключение только для охоты, — улыбнулся воспоминаниям брат Модест, но улыбка тут же исчезла с его лица. — Тем страшнее, когда думаю, что кто-то мог сотворить такое с несчастным братом Дамьеном…

— Едва ли он страдал. Скорее всего, потерял сознание или умер после первого же удара.

— Господи! Значит, убийца продолжал бить безжизненное тело? Это ведь похоже на сумасшествие.

— Когда человек в ярости, он не помнит себя. Это и вправду напоминает подлинное сумасшествие. Практически любой может погрузиться в такое состояние, даже мы с вами.

— В этом и ужас. В сущности, что мы знаем о себе, если в любой момент можем вот так потерять рассудок? Волей-неволей начинаешь сомневаться в божественной природе человеческой души.

«Еще одного духовного кризиса не хватало, — подумал доктор. — В случае брата Модеста дело пахнет запоем. Нет, лучше пресечь это на корню».

— Знаете, позапрошлой осенью я был в Сорбонне, беседовал там с одним видным богословом… Зашла речь о таких приступах ярости. Так вот, мой собеседник уверенно высказался в пользу физической сущности этого явления. Гнев испытывает только тело, дух же остается непоколебим. Как правило, натворивший бед в гневе человек приходит в подлинный ужас, когда осознает содеянное. Он испытывает самое искреннее раскаяние. Это ли не подтверждение божественной сущности души?

Брат Модест внимательно выслушал Андре. Сомнение еще какое-то время омрачало его лицо, но в конце концов толстяк улыбнулся.

— Кто я такой, чтобы спорить с лучшими умами Сорбонны. Спасибо, доктор. Искренне благодарю за то, что сняли этот камень с моего сердца.

Андре еще немного поболтал с братом Модестом, а потом, отказавшись от предложения выпить, отправился к себе. Лу уже закончил с посудой, которую мыл по просьбе повара, и покинул кухню вместе с хозяином. В келье послушников было прохладно: давно успело стемнеть, и горный воздух проник в комнату через открытые ставни.

Доктор и слуга улеглись на своих кроватях, прикрывшись плащами и надеясь, что скоро согреются. Сон не шел к Андре. Он окликнул Лу:

— Не спите?

— Какое тут, — отозвался слуга. — В этой стуже разве глаза сомкнешь? Лучше бы на кухне остались, винца бы выпили.

— Нам нужно сохранить свежую голову на утро, а вечерние посиделки такому не способствуют… Советую запомнить это на всю жизнь, — добавил доктор, подумав.

— Чего? Что пить много вредно? Это все знают.

— Все знают, да не все помнят. Вот взять хотя бы нашего друга брата Модеста. Прекрасный и умный человек, а однако ж зеленый змий его крепко опутал.

— Я раньше думал, все монахи такие. А тут иначе: пьет только самый добрый.

— Люди везде разные… и одинаковые, — пробормотал в задумчивости доктор.

— Это точно. Мне вот этот молчун старого хозяина напоминает все время.

— Угрюмым выражением лица разве что, — улыбнулся Андре.

— А пес его знает. Сам не пойму. Как взглянет — мороз по коже. И не у одного меня, другие вон тоже при нем робеют.

— Аскетизм среди монахов не слишком популярен в наше время, а кастилец наверняка напоминает остальным об их греховности, — Андре внутренне поежился, вспомнив презрительный взгляд монаха и руку, сжимающую нож. — Меня нисколько не удивляет, что они избегают его общества.