Стенание

Я ничего не ответил. По закону оба, и Эдвард, и Изабель, были виновны в убийстве. Признание любого из них приведет к повешению обоих, даже теперь, сорок лет спустя. Я подумал об их матери, подозревавшей сына и дочь все эти годы, но неспособной что-либо доказать и просто ненавидевшей родных детей, и глубоко вздохнул:

– Что вы теперь собираетесь делать, мастер Коттерстоук?

Эдвард покачал головой:

– Честно во всем признаюсь. Так велит Господь.

Я осторожно попытался возразить ему:

– Но вы же понимаете, что причина, по которой вы предстанете перед Тайным советом, не имеет ничего общего с вашим отчимом. Против нас выдвинуто обвинение в ереси. Если вы не говорили ничего неподобающего, то, возможно, вами и братом Коулсвином просто воспользовались, чтобы придраться ко мне.

Собеседник посмотрел на меня в искреннем недоумении:

– Я думал, этот арест каким-то образом касается… того, что мы сделали. Но не мог понять, при чем тут Тайный совет. – Он нахмурился. – А какое дело Тайному совету до вас, сэр?

Я с облегчением заметил, что Эдвард заинтересовался происходящим, хотя и был озадачен. По крайней мере на время я вернул его в реальный мир.

– Ну, я оказался замешан в… политических играх, – осторожно ответил я. – У меня могут быть враги в стане традиционалистов.

– Среди этих негодяев? Пусть я отвержен и проклят Господом, но я еще не пал так глубоко, чтобы не сметь поносить этих врагов истинной веры. – На лице Эдварда появилась гневная гордость.

– Тогда ради всех нас, мастер Коттерстоук, когда завтра вас спросят перед Советом, проклинали ли вы когда-либо публично мессу, скажите им правду: нет, никогда.

– Но в сердце своем я…

– Сжечь вас могут только за то, что вы говорили. Умоляю вас, держите свою веру в сердце!

Филипп кивнул:

– Да, Эдвард, он прав.

– Но то, что мы сделали, Изабель и я…

– Оставьте это на потом, Эдвард. Всему свое время.

Коттерстоук задумался, и его лицо задергалось. Но все же он произнес:

– Если меня вдруг спросят про убийство отчима, я должен буду ответить правду. Но если не спросят, я ничего не скажу. – Он пристально посмотрел на Коулсвина. – Однако потом я должен буду заплатить за свои грехи.

«Да, – подумал я, – это сильный человек, твердый и упорный, как и его сестра. Ведь нужно иметь действительно странный, извращенный и упрямый ум, чтобы в течение сорока лет обвинять друг друга».

После этого время потянулось медленно и тягостно. Филипп убедил своего клиента помолиться вместе, и они долго бормотали в углу, прося Бога укрепить их дух, а потом обсуждали, сможет ли Эдвард спастись в ином мире, если публично признается в своем грехе. А затем они заговорили о приверженности Изабель к старой религии, и я услышал, как Коттерстоук снова возвысил голос, называя ее упертой женщиной с развращенным сердцем, – эта интонация чувства собственной праведности и жалости к себе была мне хорошо знакома и так характерна для обоих! Если Эдвард признается, подумал я, его сестра тоже пропала.

Зарешеченное окошко над нами пропускало в камеру квадратик солнечного света, и я наблюдал, как пятнышко постепенно ползет по стене, отмечая течение дня. Мои товарищи по несчастью перестали беседовать, и Филипп настоял, что нужно съесть что-нибудь из того, что нам принесли.

Наступил вечер. Светлый квадратик быстро тускнел, и в это время вернулся тюремщик с запиской для меня. Я в нетерпении развернул ее под любопытными взглядами Филиппа и Эдварда.

Я снова пошел в Уайтхолл и уговорил стражника пустить меня в приемную королевы, – писал Барак. – Королева уехала в Хэмптон-Корт с большинством своей прислуги, и, похоже, миссис Оделл тоже. Там снимали гобелены, и за работниками наблюдала какая-то дурочка с уткой на поводке. Когда стражник спросил, не знает ли она, где сейчас миссис Оделл, та ответила, что в Хэмптон-Корте, а когда он сказал, что у меня для нее сообщение, идиотка обернулась и состроила мне рожу. Я попросил стражника проследить, чтобы записку передали по назначению. Извините, но ничего больше мне сделать не удалось.

И снова дурочка Джейн, так люто настроенная против меня, подумал я и сложил письмо.

– Новостей пока никаких. Но мою записку передали… одной важной персоне, – сообщил я двум другим узникам.

Эдвард посмотрел на меня непонимающим взором, как будто все это происходило с кем-то другим, – он снова ушел в себя. Филипп же ничего не сказал и опустил голову.