Степные волки

— В шпионов решили поиграть, в разведчиков, так сказать, — продолжал он. — Хотя что это я? Такой костюм, такое оружие! Это уже не игрушки. Тут пахнет чем-то гораздо более серьезным. Спецслужбами тут пахнет, вот чем! А чьими спецслужбами, позвольте вас спросить. Российскими? Американскими? Израильскими? Но какое дело американцам и евреям до маленькой республики Байчории? Никакого! Не-ет, это Россия сюда свои лапы протягивает, шлет верных псов, чтобы они все вынюхали и доложили. А мы тут сидим себе, занимаемся полезными делами и даже не подозреваем, что попали под пристальное око Большого Брата, что он готов протянуть свой тяжелый карающий кулак и смять нас, раздавить. Чтобы другим неповадно было, чтобы не смели хоть каплю своей воли проявлять.

Пить мне хотелось, вот что. Баркаев все бредил, а я мучительно хотел пить. Последствие воздействия парализатора. Те двое, на входе в тоннель, наверняка уже литра по три воды выхлестали. Вот Сашке сейчас тоже плохо. Попросить напиться, что ли? Не дадут ведь, суки. Им мои мучения только в кайф. Ладно, потерпим. А сколько? У этого ублюдка словесный понос никак не кончится. Неужели сам во все это верит? Очень похоже на то, что он внушал одурманенному президенту…

Постаравшись отключиться от голоса Баркаева, я потихоньку осматривался. Комната пять на пять метров, голые стены, в углу, под потолком, вентиляционное отверстие. По бокам меня двое, еще один, кажется, за спиной, я чувствую его присутствие. Или это они Загайнова там посадили? Не должны вроде бы, если собираются допрашивать. Эту процедуру принято совершать с одним индивидуумом.

Ну, начнут они меня допрашивать. А что я им могу сказать? Что послан на розыски журналистов? И кто этому поверит? Только не Баркаев. Начнет жилы тянуть в надежде услышать совсем запредельные откровения. Придумать ему страшных подробностей, что ли? Никакой особенной легенды на подобный случай мы в Москве не прорабатывали. Если не считать моих несколько необычных способностей, вполне мирное занятие — разыскивать пропавших людей. Но фантазии хватит, да пару боевичков киношных и книжных припомнить можно. Такого наплету, что уши в трубочки свернутся. Оставим, как резервный вариант…

Тут я почувствовал, что в душе поднимается отчаяние. Не виделось выхода из этого дерьмового положения. Я сидел глубоко под землей, со связанными руками, среди откровенных врагов, которые хотели и могли меня убить любым способом. Они собирались это сделать, вопрос был только — когда? Часом, днем раньше или позже. Никакой разницы, потому что спасать меня не придет никто, даже Степан. Никому не известно, где я и в какой ситуации нахожусь.

Ну что ж, пожил я хоть и не долго, но вполне достойно. Конечно, умереть в бою было бы куда приличней для человека моего склада характера. Но раз так карты выпали…

Все равно мучить себя не дам. Всегда поражало, почему это приговоренные к смерти люди смиряются со своей судьбой, идут, как бараны на заклание. Их заставляют копать себе могилу, снимать сапоги, раздеваться, становиться на колени, то есть унижают до последнего мгновения. И они покорно подчиняются, не пытаются уйти достойно, захватив с собой хоть одного врага. Или надеются, что безжалостные палачи смилостивятся, дадут хотя бы небольшую отсрочку, а там, глядишь, и вовсе помилуют? А так ли уж хороша эта жизнь, чтобы за нее цепляться из последних сил? Если дошел до такой критической точки, что все, дальше — стенка и пуля или помост и веревка, значит, не такой распрекрасной твоя жизнь и была. Так почему не умереть легко, в борьбе?

Мне никогда не нравился Овод, хотя в мужестве ему не откажешь, боролся, как мужчина. Но ведь мог перед славной гибелью еще что-то совершить для дела, за которое сражался? Хотя бы одного офицера задушить!

Всегда больше по душе был ремарковский Штайнер из «Возлюби ближнего своего», который, арестованный у постели умирающей жены, нашел в себе силы схватить злейшего врага и вместе с ним выброситься в окно.

Это даже не подвиг, это просто нормальный мужской уход. Вот и не стоит мне сейчас распускать слюни и сопли, жалея о том, чего уже не вернешь. Набраться терпения и выждать удобный момент. А там посмотрим…

Вот Риту жалко. Только-только у нас что-то начало складываться. Она ведь тоже ничего не узнает. Позвонит в Москву, мне на квартиру, потом шефу. Результат — ноль. Был и исчез. Да и был ли?

Нет, конечно, Баркаева в покое не оставят, особенно теперь, когда пропадем кроме журналистов еще и мы с Загайновым. В конце концов все выяснят. Но для нас это будет слишком поздно. А то, что случится потом… Не люблю думать о том, что будет после меня. Будет — и будет, какое мне до этого дело? Что-то станет лучше, что-то — хуже, но вряд ли общая картина кардинально изменится. Мир — штука упругая, нужно прилагать очень большие усилия, практически сверхъестественные, чтобы изменить его сущность. И человеку очень редко дается возможность приложить эти усилия. Что бы там ни говорили о роли личности в истории…